Александр Чернобровкин - Мера прощения

– Мне надо поговорить с тобой! – послышалось за дверью.

С сыном пусть говорит: уровень агрессивности у них одинаковый.

– Открой, слышишь!.. Я знаю, с кем ты путаешься!

Я ожидал подобного проявления тупости. Если мужчина ведет себя необычно, значит, у него появилась другая женщина. Только врет, что знает, кто именно, иначе оставила бы меня в покое и принялась за нее. Пусть поломает голову: выбирать есть из кого, компроматом ее снабжают отлично. Я даже знаю, кто поставляет кляузы на меня – четвертый механик с нашего судна. Время от времени он отдувается за меня на супружеском ложе, а потом смотрит с насмешливыми искорками в глазах и хвастает, какая верная у него жена. Кретин рогатый! Не догадывается, бедолага, что с ним за доносы расплачиваются. Я случайно подслушал разговор жены с подругой, в котором она пренебрежительно отзывалась о всех его способностях, а его жена после второго свидания предложила мне руку, сердце и двухкомнатную квартиру, из которой четвертый механик будет выброшен незамедлительно. Я ответил, что подумаю: мало ли как может повернуться жизнь.

– Папа звонил! По поводу тебя! – кричала за дверью жена.

Мне напомнили, кто я есть такой и как буду наказан, если не исправлюсь. Тестю стоит обронить нелестное выражение – и я буду растоптан его холуями, сидящими на разных ступеньках служебных лестниц города и пароходства. Правда, я сумел завоевать его симпатию, из-за небольшой размолвки с женой он не будет применять крутые меры. Сам со своей частенько скубется, понимает, каково мне, ведь дочь от мамы недалеко упала. Вот если я выкину что-нибудь эдакое...

А нужно ли делать то, что я собрался сделать? Не знаю. А уж тестю и жене не сумею объяснить, почему так поступаю. Да и не поймут они, что такое рецидив совести. Я надеялся, что расстался с совестью навсегда. Без нее было легко. Я начал поступать правильно. Не в том, разумеется, общепринятом смысле. Правильно лишь то, что приближает к цели, а цель проста – давать как можно меньше, получать как можно больше. Еще учась в школе, я понял, что люди делятся на господ и всех остальных. Первые имеют все, кроме работы, которую, и только ее, имеют остальные; первые живут хорошо, остальные – честно. Я выбрал господ. Я научился в совершенстве пользоваться человеческой глупостью: делал долги и возвращал их только очень настойчивым кредиторам, и, как ни странно, это ценилось дороже своевременной расплаты; никогда не говорил «нет», когда о чем-нибудь просили, и почти никогда не выполнял обещаний, и, как, ни странно, это называлось готовностью помочь всегда и всем; отхватывал себе самые жирные куски общественного пирога, а нежирные разрешал растаскивать менее шустрым наглецам, и, как ни странно, это считалось справедливым дележом.

Зато Володю никто не любил, потому что он избегал делать долги и возвращал своевременно, даже если о долге забыли, и кредиторы обижались на него, а не на собственную память; он с большой неохотой обещал что-нибудь, говоря при этом: «Не обещаю, но постараюсь», и всегда выполнял, но об этом забывали, помнили только нежелание обещать; он редко откусывал от общественного пирога, а люди стеснялись при нем своей жадности, – он выбрал остальных. Видимо, общение с ним и не дало моей совести умереть, где-то в самом темном закутке души зализала она раны свои и полезла наружу. Я могу загнать ее назад, для этого хватит передвинуть защелку на двери чуть вправо. Жена влетит на кухню, завяжется ссора, посыпятся оскорбления, каждого из которых хватит, чтобы разлучить молодых любовников, но мы с женой не молодые и не любовники, мы обросли броней, которая крепче танковой, и всего лишь растратим энергию, необходимую на сверхбудничные дела. И завтра никто уже не сможет поднять меня с дивана или оторвать от экрана телевизора. Но я не трогаю защелку, я медленно цежу коньяк, прямо из горлышка, чтобы не слышно было звона бутылки о рюмку. Пусть лучше стучит о зубы: физическая боль – лучшее лекарство от душевной.

Жена отступила. Сейчас она сменит тактику, вместо атаки в лоб нападет с тыла. Уже, наверное, нападает – переносит на диван постельные принадлежности из своей комнаты – последний довод женщин: спать будешь один. И слава богу!

– Чего глаза красные? Читал до утра? – лукаво подмигнув, спросил капитан-наставник. Губы его, раздвинув бульдожьи щеки, обнажили в улыбке сахарно-белые зубы – американская выучка. И зубы, наверное, американские, иначе бы не отличались такой белизной.

– Угу, – отвечаю я серьезно, будто не понял намека.

– И какую книжку – армянскую или импортное что-нибудь? – продолжает он, похлопывая меня по плечу.

Теперь уже нельзя не понять намека: обидится.

– Всякие, – отвечаю в тон ему и пытаюсь выжать такую же улыбку. Жаль, что зубы у меня свои. – Целую библиотеку одолел.

Капитан-наставник слывет среди штурманов псом цепным. Кого-нибудь другого он бы уже сожрал с кителем за приход к нему в кабинет в состоянии тяжелого похмелья. Только не меня. Он из тех, кто пробивался наверх с помощью твердолобого упрямства и редкой поддержки от пары извилин, правда, хитро закрученных; ему уже есть что терять и еще есть куда стремиться. Мой тесть может помочь ему или навредить. Поэтому капитан-наставник изображает из себя моего, как говорят на флоте, «лепшего френда». Скинут тестя – станет «заклятым энеми», А сейчас он смеется. Пытаюсь смеяться и я.

– По делу? – спрашивает он тем тоном, который считает деловым. Перенял его у портовых фарцовщиков.

– Да.

– Торопишься. Тебе ведь еще месяц гулять?

– Потом отгуляю. По морю затосковал.

– Не понял. – Он смотрит на меня так, будто знает что-то важное, что должен знать и я.

– На другом пароходе хочу сделать рейс, – сообщаю я, делая паузу и называю судно.

Капитан-наставник смотрит на меня непонимающе, пытается сообразить, что значит этот мой маневр.

– Но оно же не в моей группе судов. Придется передавать твое личное дело, потом забирать.

– Придется, – соглашаюсь я и изображаю на лице понимание всей трудности переноса папки с личным делом из одного кабинета в другой. И что труд этот не останется без награды.

– А как же... – начинает капитан-наставник и замолкает, видимо, придумав разгадку моему странному поведению. Полистав настольный календарь, он читает какие-то записи, сделанные черным фломастером, опять смотрит на меня взглядом оценщика ломбарда. – А почему именно на это судно?

Действительно, зачем нужно проситься с нового автоматизированного судна седьмой, самой высокой группы, на старую развалюху шестой группы, терять в зарплате, обрекать себя на полугодичные рейсы вместо коротких, «домашних»? Это было самое слабое место в моем плане. Заготовить что-нибудь убедительное не смог.

– Ну, опыта поднабраться... – бормочу я, – разного. Если стану капитаном... На новое ведь не сразу назначат...

Капитан-наставник вылавливает из моего бормотания нужную ему информацию, и на его лице появляется лукавая улыбка: знаю, мол, все, нечего со мной хитрить.

Хотел бы я знать, что именно он знает?

– Опыта, значит, поднабраться? – подмигнув, спрашивает он.

– Да.

– И никаких меркантильных причин?

Кто подсунул этому попугаю слово «меркантильный»? Наверное, очень умный человек, чтобы другие умные сразу понимали, с кем имеют дело.

– Есть такой грех, – отвечаю виновато, будто он раскусил меня. – Валюты много накопилось. Мы же все больше по Европам и Африкам мотаемся, а там цены – сами знаете. А на этом судне заход будет в Сингапур.

– В этом рейсе не зайдут, – предупреждает капитан-наставник.

– Так не бывает, – по секрету сообщаю я. Теперь можно не беспокоить тестя по поводу захода в Сингапур: капитан-наставник позаботится. А отсутствие звонка сверху сочтет за доверие к своей особе, схватывающей все на лету.

– Завидую вам, молодым! Легко вам дается жизнь, не то, что нам, – говорит он, едва сумев скрыть ненависть. Поэтому торопливо добавляет: – Сделаем. Приходя дня через два.

– Надо сегодня.

– К чему такая спешка?

– Жена пронюхает, не пустит.

– Понимаю! – говорит он и передразнивает кого-то, наверное, свою жену: – И так тебя месяцами не вижу, а ты отпуск не догуливаешь!

– Вот-вот. Чем короче расставание, тем меньше сушить китель после слез.

– Что ж, кому-кому, а тебе поможем. Часика через три будет готово. Я сам займусь.

– Зачем самому, – останавливаю я, – и без вас сделают. А мы пока съездим пообедаем и обговорим мое новое назначение в «Интурист».

Капитан-наставник без меня в этот ресторан не пустят: рылом не вышел, хоть и очень совдеповское, но не номенклатурное. В то же время, не с каждым капитаном он пьет, только с теми, с кем начинал матросом, а тут какой-то старший помощник приглашает. Но так как я самый молодой старший помощник в пароходстве, он сдается.