Наталия Ломовская - Сердцевина граната

– Ну, Ряба, отличился! – высказались колонисты.

Но Ряба отличился еще больше. Найденные часы – не только старинные и красивые, но еще и вполне рабочие (ключик торчал у них сзади, фигурный ключик), не начколу отдал, не в спальне поставил, а подарил Марте! Так прямо, при всех, не стесняясь, и подарил.

В тот же вечер в колонии показывали трофейный фильм про любовь. На вольном воздухе, между двух черемух натянули экран, поставили скамейки для зрителей. Сначала на экране возникла надпись «Фильм взят в качестве трофея», потом замелькали надписи, и началась иная жизнь – цветная, иностранная. Странно выглядело это пестрое мелькание в сумеречно-благоухающем, захлебывающемся соловьями саду, и полу-оборванные колонисты, погоготав, скоро притихли. Не то притомились за день, не то увлеклись малопонятным, но занимательным зрелищем. Леонид Андреевич, отложивший свои дела и явившийся «последить за порядком», как он сам перед собой оправдывался, тоже был увлечен. Ему приглянулась главная героиня.

Морозов мало знал женщин. Высокий и статный, но рябоватый, некрасивый и к тому же хромой, он в молодости знал только продажную или равнодушную любовь в самом грубом ее смысле. Потом было «не до баловства», как он сам себе объяснял. Пока шла война, к нему похаживали деревенские бабенки, стосковавшиеся по мужской ласке и мужскому теплу в охолодевшем доме. Ко многим из них вернулись потом с фронта мужья, и они предпочли забыть свои шашни с начколом. К другим мужья не вернулись, и были среди них те, кто не задумался бы прибрать к рукам холостого мужика. Но тот начал сторониться невест. Деревенские бабенки и девки казались ему слишком уж бойкими, их назойливое внимание не льстило, а досаждало. От тяжелой работы в деревне женщины раньше времени прокисали, как перебродившее тесто. Спины прогибались, выпячивались животы, тяжелые, натруженные руки висели плетьми вдоль тела, их ласки были пресными и скучными.

Женщина из трофейного кино понравилась Морозову больше. Такую к работе не приспособишь, да и не для того она вылеплена. Кожа у нее не задубевшая от солнца и ветра, а тоненькая, беленькая, так и видно, как под ней кровушка переливается. Волосы пышной волной лежат над узким лобиком, губы сложены пучком, глаза огромные, ласковые. Всего-то и дел у нее по хозяйству, что разливать чай или, скажем, кофе по тонким расписным чашкам и рукоделие какое-то вышивать. Да и то не вспотела она над этим шитьем. Одни шашни на уме, оно и видно! Только и знает, что обнимается с этим чернявым.

Припомнив шашни, Морозов нахмурился и задумался. Фильма он больше не видел, только воспринимал далеким уголком сознания, и когда сеанс окончился за полночь, в этом уголке осталось невнятное томление, легкое, но волнующее.

«Теперь не заснуть», – сообразил Леонид Андреевич и решил пройтись по саду.

Но уж, видно, так день задался – все кувырком. Не вышло у Морозова успокоительно-раздумчивой прогулки по темному саду, не выкурил он папиросы у крылечка. Потому что под калиновым кустом заприметил двоих. Сначала решил, что один из преждевременно созревших воспитанников обжимает какую-нибудь деревенскую Маруську, хотел спугнуть молодежь, гаркнув что-нибудь веселое. К подобного рода происшествиям Морозов относился вполне благосклонно, как ни странно. Несколько браков между выросшими колонистами и сельскими девчатами уже были заключены. Но тут явно был другой случай. Не слышалось что-то визгливого смеха, каким обычно отличались деревенские красотки. Укоряющих возгласов и возни, необходимых для кокетства в те моменты ухаживания, когда руки парня выкинут слишком уж нескромный фортель, тоже не слышалось. Напротив, парочка сидела почти неподвижно, и только девушка словно бы что-то напевала. Он понял, что это мелодия из давешнего фильма, понял и то, что помурлыкивает ее Марта. А рядом сидит, конечно, Рябушинский, гаденыш заморенный!

Леонид Андреевич скомкал в кулаке так и не закуренную папиросу, повернулся, ушел в дом. Молодая трава заглушала его шаги. Было тихо, очень тихо – только разливались соловьи да брехала внизу, в деревне, чья-то дурная шавка. Морозов до зари сидел в кабинете. Он слышал, как через полчаса после его возвращения пришла Марта – тихонько скрипнула дверь ее комнатушки. Юрка, видно, так и остался в саду ночевать – в спальни бы дневальный не пустил без шума. Но начкол не озаботился местом ночлега непутевого воспитанника – он обдумывал свой собственный хитроумный план, результатом которого должно было стать водворение порядка в колонии, да и в жизни самого начальника.

Утром он приказал завхозу, чудаковатому старику Фомичу запрячь в возок вороную кобылку Муху. Марта поднялась рано, хлопотала на кухне, помогала поварихе управиться со щами. По весеннему времени щи варили из крапивы, острый и свежий ее запах стоял в кухне, и от этого запаха у Морозова на душе стало полегче. Марта была всегдашняя – свежая, деловитая, спокойно-веселая. «Словно и не валялась под кустом ночью», – подумал начкол, но тут же одернул себя за такие мысли. Не годится так про девку думать. Тут важно на верный путь направить, чтоб не наделала глупостей, за которые потом каяться придется. Разве не в этом его, Морозова, долг, разве не в ответственности он за судьбу этой дурехи?

От таких правильных размышлений Морозов совсем повеселел и обратился к Марте не бывало приветливо:

– Хотел тебя попросить в город съездить. С Фомичом поедете, закупить кое-что надо. Он старик, всего не сообразит. Мне же некогда, да и женский взгляд тут нужен будет…

– Есть съездить в город! – ответила Марта. Она улыбалась, и эта улыбка одними краешками губ, и эти ямочки на щеках вдруг так живо напомнили Леониду Андреевичу давешнюю киношную красотку, что он даже смутился слегка, чего давненько не бывало.

– Зайди, как соберешься, – попросил напоследок и ушел, стараясь не прихрамывать.

Она прибежала через пятнадцать минут, уже одетая, гладко причесанная. Морозов стоял на пороге, покуривал. Когда Марта поравнялась с ним, сквозь запах дрянного табака повеяло молочной свежестью ее дыхания.

– Ты вот чего, – пробормотал он, пытаясь скрыть смятение, но быстро овладел собой и скучным голосом принялся давать Марте обыденные поручения. Ей было не внове, последние пару месяцев она часто ездила с Фомичом, а то и с начколом в город, делала сама покупки. И теперь радовалась, что в дороге не придется зябнуть, а можно дышать теплым весенним воздухом, думать… О себе… О том новом, что случилось с ней, и предчувствовать впереди какое-то огромное, неведомое счастье. О таком счастье раньше только в книгах читать приходилось, но у нее это будет гораздо, гораздо лучше – потому что у нее!

Морозов выдал Марте тугой рулончик – деньги. Он, правду сказать, опасался отдавать девчонке такую солидную сумму – мало ли что случится по дороге, в повозке старик и девка, а по дорогам сейчас всякие люди ходят! Но успокоил себя тем, что у Фомича будет «наган» для обороны, а через пару дней и он, Морозов, подъедет в город и обратно сопроводит покупки.

Марта уже обернулась – бежать, но Леонид Андреевич остановил ее.

– Погоди, торопыга, – произнес добродушно-насмешливо. – Что ж не попрощаешься?

– Ненадолго расстаемся, – рассмеялась Марта. – До свидания, Леонид Андреевич.

– До свиданья, Марта, – негромко сказал Морозов и придвинулся поближе к девушке – так, словно вообразил себя тем лощеным чернявым красавцем, который в кинофильме увивался вокруг деликатного сложения дамочки, а потом так целовал ее на диванах, что колонисты свистели, срамя соловьев.

И Марта, видимо, что-то почувствовала – притихла, глядя на начкола широко открытыми серыми глазищами, по лицу словно рябь прошла. Волнение? Отвращение? Страх? Не угадать, не удержать. Упорхнула.

Ей предстояло провести в городе два дня и две ночи. Традиционно наезжающий в город начкол останавливался у своего бывшего воспитанника, Тимофея Крошкина, который с тех пор, как выпустился из колонии, успел поработать на заводе токарем, жениться, повоевать и вернуться домой без правой ноги. Жил Тимофей с женой на окраине города, в крошечной хибарке. Промышлял тем, что паял и чинил кастрюли да тазы всей округе. Потому закуток, отведенный Марте под постой, завален был чуть не до потолка грохочущим хламом – оставалось место только для крохотного топчанчика. Фомич ночевал прямо на улице, в возке, и Марта, оставшись одна в темноте, долго ворочалась на узком и жестком ложе, опасаясь повалить жестяную кучу.

Утром ездили по делам, передавали в наробраз какие-то бумаги, получали на карточки ситец и необычную ткань «чертову кожу», из которой шили колонистам неснашиваемые штаны. Проезжали мимо толкучки, вот это было очень интересно. Марта мечтала пойти в кино, вглядывалась в афиши – не идет ли та картина, что привозили в колонию, та, от которой так сладко млело сердце?

Вечером следующего дня приехал начкол – очень веселый, пахнущий дальними лугами и дорожной пылью. Приехал верхом, на лихом жеребчике по кличке Офицер. Мимоходом поздоровался с Мартой, сел ужинать с хозяевами. После ужина они с Тимофеем долго пили сахарный самогон, причем Морозов не пьянел, а только бледнел, так что заметней становились рябинки на лице. Марте тоже налили пол-стаканчика, поднесли и Тамаре, жене Тимофея. Толстая и веселая Тамара выпила с удовольствием. Марта от самогонки закашлялась, замахала руками и кашляла, пока Морозов не ткнул ей прямо в губы круто посоленный кусок черного мякиша. По телу разлилось горячее тепло, глаза почти сразу стали слипаться.