Андрей Троицкий - Амнистия

– Был. Только я его не убивал. Клянусь. Вы мне верите?

– Разумеется. Не верю.

– Осипов сам покончил с собой. Он сколько раз говорил, что жить не хочет. Сам говорил: я повешусь или зарежусь. Он сам это над собой сотворил.

Руденко хохотнул.

– Согласен с тобой. Осипов сам себя избил. Затем лег на пол и ножом нанес себе два ранения в грудь. Каждое из которых – смертельное. То есть второй раз зарезал себя, будучи уже мертвым. Затем он выбросил нож, вернулся на прежнее место, – Руденко кивнул на труп. – И умер в третий раз. Уже окончательно. Так ты представляешь себе эту сценку?

Пикин пожал плечами и опустил взгляд.

– Думаю, тут, в этой комнате, полно твоих пальцев, – Руденко закинул ногу на ногу. – Так что, не беспокойся, обвинение в убийстве тебе предъявят в установленный законом срок.

Пикин вздрогнул, как от удара.

– Я не убивал.

– Это ты уже говорил. Предупреждаю, ещё слово лжи, и я вырву тебе челюсть. Каково жить без челюсти? Хреново без нее. Ну, со временем ты научишься разговаривать через задницу, а пищу станешь употреблять только в протертом виде. Жевать-то все равно нечем.

– Я скажу… Я хочу… Я не вру…

Руденко с брезгливой ухмылкой разглядывал пребывавшего в полуобморочном состоянии Пикина. Капли пота скатываются с острого подбородка на куртку, глаза сияют лунатическим блеском, руки дрожат, как в ознобе. Того и гляди, изойдет потом и превратится в соленую лужицу на полу или замертво свалится со стула. То ли и дальше продолжать этот разговор, то ли отложить это дело до лучших времен, а Пикину принести кислородную подушку.

– Успокойтесь, Пикин, – сказал Руденко. – Расскажите все по порядку.

– Я в субботу пришел сюда, – тополиный пух попадал в рот, мешал говорить. – Дело было во второй половине дня. Осипов открыл дверь, я прошел в комнату. А за столом сидит мужик, совершенно незнакомый. Тут я его раньше никогда не видел. Видимо, промеж них был какой-то разговор. Осипов был чем-то расстроен, но он обрадовался моему приходу. Но я-то понял, что пришел не вовремя.

– Но ты ведь не ушел сразу? Ты посидел здесь какое-то время?

– Посидел минут десять. Но с моим появлением разговор оборвался. Так, общие фразы только. Ясно, что я лишний. Осипов называл гостя Максимом. И фамилию называл… Только я забыл. Может, потом вспомню. Мне налили полстакана, и я пошел по своим делам. А тот мужик, когда я вышел в прихожую, встал из-за стола, подошел ко мне и так тихо говорит: ты, мол, здесь не был, никого не видел, понял? Я говорю, понял. Вот и все.

– Ты хорошо запомнил этого мужика?

– Хорошо запомнил, – Пикин часто закивал головой. – Лет тридцать с небольшим. Довольно крупный. Похож на спортсмена. Плечи широкие, подтянутый. Одет чисто…

– Вот видишь, посвежела твоя память. Сейчас проедешь с ними на Петровку. Все расскажешь подробно. Посмотришь альбомы. Может, узнаешь этого мужика.

– Вы меня арестовываете?

Голос Пикина сделался совсем тонким, беспокойные руки бессильно упали вниз.

– Не арестовываю, а задерживаю до выяснения обстоятельств.

– А я вспомнил фамилию этого гостя, – скзал Пикин. – Тарасов – вот его фамилия. Осипов один раз назвал его по фамилии. Может, хотел, чтобы я фамилию запомнил.

Закончилось второе действие спектакля. Со сцены раздались финальные реплики артистов, занавес опустился, наступила тишина. Локтев, уже уставший волноваться, пребывал в полуобморочном состоянии. Он, облаченный темный фрак и галстук бабочку, привалившись спиной к стене, стоял за кулисами, то и дело подносил ко лбу пропитанный солью платок.

Вспотевший от жары, от духоты, от затянувшегося напряженного ожидания, Локтев ждет приговора зрителей, ждал решения своей судьбы, судьбы своей пьесы. Рядом, не находя себе места, молча метался из стороны в сторону главный режиссер Старостин. Он тоже ждал приговора своему спектаклю.

Зал, возможно, разочарованный, возможно, потрясенный, молчит. Тишина, гулкая тишина. Шаги актеров, чей-то шепот, короткие неразборчивые реплики.

Первые хлопки зала, робкие, одиночные. Но шум быстро растет, раздаются настоящие аплодисменты. Они становятся громче, прокатываются эхом по залу. Занавес поднимается. На поклон спешат артисты, за ними на сцену выскакивает главный режиссер, нутром почувствовавший: это успех. Не просто успех, триумф, фурор.

«Автора, автора», – кричат из зала.

Режиссер, раскрасневшийся от долгих поклонов, выбегает со сцены за кулисы, хватает Локтева за рукав фрака, тянет за собой: «Ну, пойдемте же, Алексей Павлович, пойдемте». Локтев выходит из своего закутка к актерам. На секунду ослепший от яркого света софитов, он, не зная, что в данный момент прилично делать автору пьесы, долго стоит посередине сцены. Наконец, отвешивает публике три глубоких поклона, снова наклоняется вперед, принимая букет желтых роз.

Зрители, продолжая аплодировать, поднимаются со своих мест. Но тут в зале происходит какое-то неуловимое движение, какая-то невидимая перемена, вдруг раздается знакомый голос. Женщина из первого ряда, возбужденно жестикулируя, что-то громко кричит.

Аплодисменты стихают, женщина продолжает кричать. Локтев вглядывается в зал, вслушивается в слова. Женщина подходит к сцене, показывает пальцем на Локтева. «Он убийца, а не драматург. Он убийца», – кричит женщина.

Локтев выпускает из рук букет желтых роз, он узнает в женщине недавнюю ночную пассажирку.

«Он убил человека. Я сама видела, как он убил человека», – продолжает надрываться женщина. Крик тонкий, истошный, его и на улице, должно быть, слышно. Артисты разбегаются в стороны. Только режиссер Старостин, не понимая, в чем дело, стоит рядом и удивленно пучит глаза. Наконец, он хватается за лысую голову, закрывает ладонями уши и, быстро двигая короткими толстыми ножками, мчится вслед за артистами.

На сцене остается один Локтев. Он хочет уйти, но ноги не слушаются. В зале шум, свист, крики. «Он убийца», – кричат люди. Локтев бледнеет, он плачет, хочется провалиться сквозь землю, хочется умереть. «Убийца, убийца, – кричат зрители. – Верните наши деньги…»

…Локтев сорвал с себя простыню, сел на разложенном диване, потряс головой, силясь стряхнуть с себя ночной кошмар, клочья дремоты. Который час? Он взглянул на настенный часы, ровно полдень. Солнечный свет пробивается сквозь плотно задернутые занавески. Локтев провел ладонью по липкой потной груди, поднялся на ноги, снял трубку телефона, набрал номер и, услышав знакомый голос режиссерской секретарши, попросил позвать Старостина к телефону.

– Герман Семенович, я не смогу сегодня придти, – сказал Локтев вместо приветствия.

– Это ещё почему? – трубка фыркнула. – Сегодня же художественный совет, мы утверждаем твою пьесу. Ты помнишь об этом?

– Помню, поэтому и звоню.

– Ты что, плохо себя чувствуешь?

– Да не то, чтобы плохо, – Локтев постарался собрать мысли, но они разбегались, как тараканы. – Но и не очень хорошо.

– Не очень хорошо, – передразнил Старостин. – Сегодня такой день, такой день… Решающий для тебя день. Ты должен быть в театре, как штык. Понимаешь?

– Понимаю, но я не могу. Может, вы все решите без меня?

– Твою пьесу могут не утвердить, – голос Старостина потускнел. – Спросят: где автор, где наш драматург. Смотри, конечно, но на твоем месте, я бы пришел и, будучи даже мертвым.

– Я, правда, не могу, хотя ещё и не мертвый. Я заболел.

– Ну, ты и выбрал день, чтобы заболеть. А подождать не мог с этим делом?

– Прошу вас, замолвите за меня словечко.

– Боюсь, члены худсовета тебя не поймут.

Старостин бросил трубку.

Локтев принял холодный душ, растерся ворсистым полотенцем. Он прошел на кухню, выпил чашку кофе и попытался съесть пару бутербродов, но еда не лезла в горло. Надев темные брюки и светлую безрукавку, он запер квартиру, спустился вниз. Добежав до остановки, вскочил в отправляющийся троллейбус, покативший по раскаленной солнцем улочке.

Войдя на территорию гаражного кооператива «Чайка», Локтев бросил взгляд на дремавшего в будке охранника, прошагал вдоль длинного ряда гаражей, упиравшегося в глухой железобетонный забор. Он открыл навесной замок своего бокса и, распахнув настежь обшитые оцинкованным железом ворота, на минуту остановился, разглядывая передок «шестерки».

Надо же, правая фара разбита. Небольшая вмятина на решетке радиатора, переднем бампере и ещё на капоте. Мелкие брызги крови на лобовом стекле. Нынешней ночью, когда Локтев загонял машину в гараж, он даже не нашел сил, чтобы осмотреть повреждения.

Скверно. Значит, осколки фарного стекла остались на месте столкновения. Если так, то милиции известно, какую именно машину следует искать. Но это далеко не простая задача: найти в Москве «шестерку» с характерными повреждениями, проще иголку в стоге сена сыскать.

И свидетелей не было. Если не считать той беспамятной истеричной пассажирки, сбежавшей неизвестно куда. Если она, поразмыслив на досуге, все-таки решит обратиться в милицию, тогда… Что, собственно, тогда произойдет? Для начала Локтева задержат и поместят в следственный изолятор, в переполненную камеру, где в нестерпимой жаре и духоте спят, жуют, испражняются герои нашего времени: бандиты, воры, аферисты, убийцы.