Нил Гейман - Череп Шерлока Холмса

Вот что она сказала мне. Ее голос напоминал высокое контральто с жужжащим призвуком. Затем ее «рука» развернулась, вытянулась вперед и коснулась моего плеча. На мгновение (но лишь на мгновение) я испытал столь глубокую и сильную боль, какой не знал никогда, но она сменилась всеохватным чувством счастья и радости. Я почувствовал, как мускулы в моем плече расслабились, и — впервые со времени моего ранения в Афганистане — я больше не чувствовал боли.

Потом мой друг вышел вперед. Виктория говорила с ним, но я не слышал ее слов; и подумал, что они, наверное, как-то отправляются напрямую из ее сознания в его, если это был тот самый Совет Королевы, о котором я читал в исторических хрониках.

Он отвечал вслух.

— Разумеется, миледи. Я могу с уверенностью заключить, что той ночью в Шордитче с вашим племянником были еще два человека. Хотя следы неясны, но спутать их ни с чем нельзя. — На некоторое время он замолк. — Да. Я понимаю… Я полагаю, да… Да.

Он молчал, когда мы покидали Дворец, и ничего мне не сказал, пока мы ехали назад на Бейкер-стрит.

Уже стемнело. Я подивился тому, сколько времени мы провели во Дворце.

Пальцы темного тумана протянулись вдоль дороги к небу.

Вернувшись в свою спальню на Бейкер-стрит, я взглянул в зеркало и увидел, что мертвенно-белая кожа на моем плече порозовела. Я отчаянно надеялся, что мне не показалось, что это не была просто игра лунного света, лившегося через окно.

То, что мой друг оказался мастером маскировки и переодевания, не должно было меня удивить, но все же я удивился, и сильно. В течение следующих десяти дней через наши двери на Бейкер-стрит прошли десятки различных колоритных личностей — пожилой китаец, молодой повеса, толстая рыжая женщина вполне очевидной профессии и почтенный старик с ногами, опухшими от подагры. Каждый из них входил в комнату моего друга, и со скоростью, которая бы сделала честь любому актеру варьете, оттуда выходил мой друг.

Он ничего не говорил о том, чем занимался в это время, предпочитая отдыхать, устремив невидящий взгляд в пространство и делая иногда заметки на первых попавшихся под руку клочках бумаги, заметки, которые я нашел, откровенно говоря, совершенно невразумительными. Он казался настолько поглощенным своими мыслями, что я даже начал волноваться за его здоровье. А затем однажды вечером он вернулся домой, одетый в свой обычный костюм, с легкой улыбкой на лице, и спросил, как я отношусь к театру.

— Не лучше и не хуже, чем любой другой, — ответил я.

— В таком случае берите бинокль, — заявил он. — Мы отправляемся на Друри-лейн.

Я ожидал, что мы пойдем в оперетты или что-то в этом духе, но вместо этого мы оказались в, наверное, худшем театре на Друри-лейн. Мало того, что этот театрик присвоил себе название «Королевский», так он еще и находился, прямо скажем, не совсем на Друри-лейн, а в конце Шефтсбери-авеню, там, где дорога подходит к трущобам Сент-Джайлса. По совету моего друга я спрятал бумажник и, следуя его примеру, захватил увесистую трость.

Как только мы уселись в партере (я купил трехгрошовый апельсин у милой девушки, которая продавала их зрителям, и посасывал дольки, пока мы ждали третьего звонка), мой друг тихонько сказал мне:

— Считайте себя счастливчиком, что вам не пришлось сопровождать меня в игорные притоны и подпольные бордели. Или в сумасшедшие дома — еще одно место, которое Принц Франц часто одаривал своим вниманием, как мне удалось выяснить. Но он никуда не ходил больше, чем один раз. Никуда, кроме…

Вступил оркестр, и занавес поднялся. Мой друг замолк.

По-своему это было неплохое представление: давали три одноактные пьесы. Между актами публику развлекали комическими куплетами. Главный актер был высок, бледен и отличался прекрасным голосом; прима была элегантна, и ее пение разносилось по всему театру; а комик знал толк в частушках на грубом языке лондонского дна.

Первая пьеса была забавной комедией переодеваний: главный актер играл пару близнецов, которые никогда не встречались, но умудрились благодаря нескольким забавным неурядицам оказаться помолвленными с одной и той же девушкой, которая была наивно уверена, что имеет дело с одним-единственным человеком. Двери распахивались и со стуком закрывались, когда актер менял роли.

Вторая пьеса представляла собой трогательную историю о девочке-сироте, которая умирает от голода в снегу, продавая оранжерейные фиалки, — ее бабушка в конце концов узнала ее и рассказала, что ребенка десять лет тому назад похитили бандиты, но было уже поздно, и маленький замерзший ангел испустил последний вздох. Должен признаться, я не раз утирал глаза своим льняным платком.

Представление завершилось воодушевляющей исторической постановкой: действие происходило семьсот лет тому назад, вся труппа изображала жителей деревни на берегу океана. Они увидели, как вдалеке из океана поднимаются величественные фигуры. Герой радостно провозгласил крестьянам, что это Великие Древние, чей приход был некогда предречен, возвращаются к нам из Р'лайха, и из Туманной Каркозы, и с равнин Ленга, где они спали, или ждали, или коротали время своей смерти. Комик предположил, что селяне съели слишком много пирогов и выпили слишком много эля, раз им чудятся какие-то фигуры в море. Дородный мужчина, играющий жреца Римского Бога, объявил, что эти фигуры — чудовища и демоны, которых необходимо уничтожить.

В кульминационной сцене герой забил жреца до смерти его собственным распятием и приготовился приветствовать Их по Их возвращении. Героиня пела щемящую арию, а за ее спиной на заднике сцены при помощи какого-то хитрого устройства вроде волшебного фонаря пролетали по нарисованному небу Их тени: сама Королева Альбиона, и Черный из Египта (почти похожий на человека), а за ними Древнейший Козел, Отец Тысяч, Император всего Китая, и Царь Безответный, и Властитель Нового Света, и Белая Госпожа Антарктической Твердыни, и все остальные. И как только новая тень пробегала по сцене, изо всех глоток на галерке вырывался одобрительный крик, и, казалось, дрожал самый воздух. Луна поднялась в раскрашенном небе, а когда достигла высшей точки, последним актом театрального волшебства сменила цвет с бледно-желтого, как в старых преданиях, на родной и привычный багровый, каковым она светит нам и ныне.

Актеров несколько раз вызывали на поклон криками и смехом, но вскоре занавес опустился в последний раз и представление завершилось.

— Итак, — спросил мой друг, — как вам это понравилось?

— Превосходно! Просто отлично, — ответил я, потирая зудящие от аплодисментов руки.

— Ах вы, чистая душа, — сказал он с улыбкой. — Давайте пройдем за кулисы.

Мы вышли на улицу, обошли здание театра и оказались у служебного входа, где тощая женщина с большой бородавкой на щеке деловито вязала что-то на спицах. Мой друг показал ей визитную карточку, и она провела нас внутрь здания, по короткой лестнице в маленькую общую гримерную.

Масляные лампы и свечи медленно оплывали перед мутными зеркалами, а мужчины и женщины смывали грим и снимали костюмы, ничуть не беспокоясь о благопристойности. Я отвел глаза. Мой друг выглядел невозмутимым.

— Не могу ли я поговорить с мистером Верне? — громко спросил он.

Молодая женщина, которая играла наперсницу героини в первой пьесе и развязную дочь трактирщика — в последней, указала куда-то в глубину комнаты.

— Шерри! Шерри Верне! — позвала она.

Молодой человек, который поднялся на ее зов, был весьма худощав; на самом деле он не был столь привлекателен, каким казался по другую сторону рампы. Он окинул нас насмешливым взглядом.

— Неужели я имею честь лицезреть?..

— Меня зовут Генри Кэмберли, — произнес мой друг, слегка растягивая слова. — Вы могли обо мне слышать.

— Должен признаться, что такого счастья мне не выпало, — ответил Верне.

Мой друг преподнес актеру тисненую визитную карточку. Тот посмотрел на карточку с неподдельным интересом.

— Антрепренер? Из Нового Света? Бог мой. А это?.. — Он посмотрел на меня.

— Это мой друг, мистер Себастиан. Он не из нашего цеха.

Я пробормотал что-то по поводу того, как мне понравилась постановка, и пожал актеру руку.