Александр Горохов - Кровавое шоу

— Педерастией он не увлекался, — сказал Володин. — С его деньгами и возможностями он бы и в этом плане широко развернулся. На всю Москву. Он девочек любил из провинции. Табунами к себе свежих телок заманивал. Говорил, что от них парным молоком пахнет.

— Помолчи, — буркнул Сорин, разглядывая труп на шикарной кровати. — Помолчи, я хочу присмотреться.

Володин не обиделся, они давно работали вместе, встречаясь и в неслужебное время, и прощали друг другу многое.

Майор умолк, стоя на пороге спальни рядом с Сориным, хотя давно оценил всю обстановку и составил свое мнение, которое теперь рвалось наружу, но без приглашения Сорина высказывать его он не решался.

Бригада криминалистов продолжала работать за спиной Сорина в кабинете и на кухне.

Следователь постоял на пороге спальни еще с минуту — наблюдаемая картина ему решительно не нравилась. Все было чересчур очевидным, упрощенным, да еще эта надпись на стене.

— Самострел? — безнадежно спросил он через плечо.

— Если бы! — задребезжал металлическим смешком Седов. — Весьма элегантно инсценированное самоубийство! Все бы хорошо, да пистолет Марголина ему в руки вложили плохо. На фотографиях я вам потом объясню, в чем дело. Так удержать оружие в руке после смертельного выстрела он не мог, это я вам заявляю, не приближаясь к трупу.

— Есть еще деталь, — стараясь обогнать эксперта, встрял Володин. — В бутылке вина, из которой Княжин наливал в последний раз в жизни, обнаружен синтетический наркотик. Зверской силы, слона валит, как сказали в лаборатории. Да и надпись эта на стене — печатными буквами, не подписавшись. Этот пижон декоративный обязательно бы завитушки своей росписи оставил.

— Не говори о мертвых плохо, — скучно и буднично сказал Сорин. — Даже если этот мертвый — Княжин.

— Конечно! — взвился Володин. — Буду я говорить о нем хорошо! Если еще узнаю, что эта гнида какую-нибудь девчонку СПИДом заразил, то я его, суку, не позволю на Ваганькове словно короля в дубовом гробу хоронить! Добьюсь, чтоб в крематории сожгли, чтоб останками своими не смердил и воздух СПИДом не заражал!

— Не пори чепухи, — мрачно отмахнулся Сорин и прошел в кабинет.

В глаза бросился раскрытый сейф и выброшенные из него на пол, на зеленый (о, черт!) ковер бумаги и документы.

— Денег, ценностей, понятно, в сейфе не осталось? — спросил Сорин.

— Так точно! — радостно сообщил Седов. — Ни копейки, ни алмазного камушка. А я сам видел как-то по телевизору у него на руке браслет с алмазами. Любил броские побрякушки, страдалец. В доме вообще практически денег нет, так что можно подумать, что этот миллиардер с голоду помирал.

— И ты бы, Викентий, перестал ерничать, — заметил Сорин. — Что вы радуетесь-то, в конце концов? Ну, вор, ну, жулик, мафиозник, но человек же тем не менее погиб. И допустить нам это не позволяет наш долг. Служебная честь.

Он становился противен сам себе, когда приходилось использовать в разговоре высокие понятия: долг, обязанность, служебная честь. Оба святотатца — старик Седов и тридцатипятилетний Володин — знали об этом и умело пользовались слабостью Сорина при удобном случае. Случай явно подворачивался.

— Да! Конечно! — с преувеличенной серьезностью сказал Володин. — Человечество потеряло выдающегося деятеля попс-движения, то есть музыки в стиле попсухи вонючей. Истеричные девочки будут рыдать!

— Да! А мальчики, почитатели попсухи, в свою очередь, будут… — подхватил было Седов, но Сорин повернулся и сказал с тоскливым раздражением:

— Идите-ка вы оба отсюда. Все, что вам положено, как я понимаю, вы уже сделали. Осталось ваше главное занятие — мешать людям работать. Идите.

Володин изобиженно примолк, а Седов, чутко уловив, что они с приятелем хватили лишку, сказал осторожно:

— Мы бы ушли, Всеволод Иванович, но тут в общей картине преступления есть одна дикая и необъяснимая странность.

Разбираться в «общей картине преступления» эксперту не положено, его конек — деталь, но Седов так долго работал в розыске, что давно потерял границы своей ответственности и обязанностей, влезая в те дела, которые его вовсе не касались, так что его уже не останавливали. Да и не принято это было — осекать мнение своего человека.

Сорин посмотрел на остальных членов бригады криминалистов, которые молчаливо и сосредоточенно заканчивали работу, вздохнул и спросил:

— Какую странность вы здесь узрели, Викентий Павлович?

— Судя по всему, Княжин расстался с жизнью часов около восьми-девяти вечера. А в полночь, вернее слегка за полночь, на кухне кто-то спокойненько пил чай и лопал сливочный торт. Чайник был еще теплый, когда бригада сюда приехала. Температура воды около тридцати двух градусов! На чашке следы помады и четкие отпечатки пальцев. Расчески на подзеркальнике все чистенькие, но в одной несколько светло-русых, явно женских волос. На бутылке, из которой Княжин принял вино с наркотиками, нет даже его следов пальцев — вытерты. Смесь чрезвычайной аккуратности и полной безалаберности. Кроме того…

— Не перегружай меня деталями раньше времени, — сварливо остановил его Сорин. — Сделай вывод.

— Вывод простой. После убийцы сюда проникла девица с железными нервами, попила чайку с тортиком и исчезла.

— А картина самого убийства? — спросил Сорин, хотя при следах мощного наркотика в бутылке она была стандартной, до злобной скуки знакомой.

— Опоили наркотиком, — пожал плечами Седов. — Положили в кровать. Выстрелили в череп. Вложили в руку пистолет. Что с вами сегодня, Всеволод Иванович?

— Настроение поганое, — качнул головой Сорин. — А скверно то, что без причин. Характер портится, к старости дело идет.

— Не путайте меня! — дернулся Седов. — Ваши пятьдесят еще далеко не старость! Просто вас злит, что следствие по делу Княжина будет складываться не из будничной, спокойной и обдуманной работы, а пройдет в сопровождении газетных истерик, пресс-конференций, всяких запросов и прочей мутотени. Сообщения в прессе, которые выжмут из следствия журналисты, никому, кроме преступников, не помогут.

— И то правда. — Он передернул плечами, словно пытался взбодриться и вернуть себе боевую форму. — Так где там Володин? Попробуем устроить мозговую атаку.

Но майор сам появился в кабинете, предупредительно пропустив впереди себя пожилую женщину, на руках у которой сидел ушастый рыжий спаниель и вертел из стороны в сторону носом.

— Всеволод Иванович, — сказал Володин. — Судя по всему, мы имеем в лице Анны Николаевны первого и весьма толкового свидетеля.

— Это не я, это Джина, — улыбнулась женщина, и стало ясно, что спаниель — единственная отрада одинокой старости.

— Анна Николаевна, — с непривычной мягкостью и вежливостью обратился Володин к женщине. — Присядьте и спокойно, толково, так же, как вы рассказывали мне, перескажите свое сообщение Всеволоду Ивановичу. Он у нас главный.

Женщина присела, положила собаку на колени и заговорила ровно, толково, хорошим языком. Сорин подумал, что лет тридцать своей жизни она проработала в школе и вела там русскую литературу или историю.

— Мы живем на четвертом этаже. Мы на сегодняшний день — это, к сожалению, только я и Джина. Она хорошая собака, правда, слегка избалованная, но это не ее вина. Спит она у меня в прихожей, у самых дверей, а поскольку в генетический код ее заложен охотничий инстинкт, то она предельно чуткая.

— То есть реагирует на всех, кто идет по лестнице? — уточнил Сорин.

— Совершенно правильно. Люди в основном пользуются лифтом, не берегут свое здоровье, а на лифт Джина не реагирует. Но, стоит кому-либо в любое время суток пойти по лестнице, Джина это фиксирует как непорядок в жизненном укладе. Начинает тявкать и суетиться. Теперь я буду краткой, но вступление было необходимо.

— Ничего, Анна Николаевна, время у нас есть, — сказал Сорин, смекнув, что если эта внимательная женщина сообщит какую-нибудь вовсе незначительную, крошечную деталь, то она будет абсолютным фактом, а не выдумкой тех свидетелей, которым жуть как хочется быть в этой роли, хотя проснулись они через час после свершения преступления.

— Сегодня ночью Джина поднимала меня дважды, — неторопливо продолжала Анна Николаевна и слегка засмущалась. — Видите ли, преступность у нас разгулялась, время тревожное, у меня ценностей больших нет, да и жизнь идет к закату, особенно за нее дрожать не приходится, но я привыкла к порядку. Просто к порядку и ничего более. Если Джина ночью лает, значит, на лестнице кто-то есть, значит, это беспорядок. Короче, в первый раз я выглянула на площадку после полуночи, было примерно двенадцать сорок, двенадцать пятьдесят. Ничего я не увидела, но мне показалось, что кто-то быстрым, легким, почти неслышным шагом взбежал наверх и стукнула дверь. Может, на шестом, может, на седьмом этаже, точно не скажу. Через час Джина снова заволновалась, я опять вышла на площадку и успела заметить, как ниже по лестнице спускается молодая девушка с чемоданом… Вам ведь нужен портрет? Боюсь, что помочь не смогу. Я видела ее сверху и со спины. Одета — джинсы, кроссовки, рубашка, куртеночка зеленовато-бежевого цвета. Огненно-рыжая! Просто пожар на голове. Чемодан — большой, какой-то нелепый, я бы сказала провинциальный. Я подумала, что она очень отважна — ночью появляться по нынешним временам с чемоданом на улицах Москвы, это, простите, надо иметь мужество и отвагу солдата или попасть в совершенно безвыходную, отчаянную ситуацию.