Мария Нуровская - Дело Нины С.

«Не ударяйся в амбиции, Габи, – убеждала она, – ты хорошая харцерка, а твоя сестра не может быть с нами. Ты видела когда-нибудь харцерку с животом?»

И все-таки я ушла. Мы с Лилькой вступили в зухи [9] , когда нам было по девять лет. Дедуля был не в

восторге от этого, говорил, что нынешнее «красное» харцерское движение с настоящим имеет мало общего. Но мы гордились своей харцерской формой и зачитывались книгой Александра Каминьского «Камни на окоп» [10] . Лилька обожала Зоську, потому что он был очень красивый, мне же остался Рыжий, небольшой, веснушчатый, но зато отличный парень. Так же, как и наши кумиры, мы хотели участвовать в опасных операциях, поэтому, как только ввели военное положение [11] , с несколькими подругами мы отправились ночью в Варшаву, взяв с собой ведерко красной краски, и намазали Феликсу Дзержинскому руки на памятнике на площади, носящей его имя. Действовал тогда комендантский час, но даже если бы его не было, нас бы все равно загребли, потому что двенадцатилетние девочки не должны, наверное, шататься где попало по ночам. Мы все, как одна, очутились в детской комнате милиции, и родители за нами туда приехали. За мной и за Лилькой явилась мама. Она получила строгий выговор от мили-

цейского психолога. Он предостерег, что еще одна такая выходка – и нас ждет исправительная колония. Они могли бы нас сразу туда упрятать, если бы не здравомыслие коменданта отделения, который заключил:

«У детей дерьмом забита голова, и сажать, пожалуй, надо родителей».

«Вероятно, этим все и кончится, – сказала мама на обратном пути, – я буду отдуваться в тюрьме за то, что у меня такие безголовые дочери».

«Люди уже сидят в тюрьмах, их интернируют, лишают свободы передвижения, – огрызнулась Лилька, – а ты продолжаешь писать для телевидения, хотя твои коллеги его бойкотируют».

«Пишу, потому что у меня нет выхода. Я зарабатываю для вас на хлеб с маслом».

«Я бы предпочла питаться сухарями, но не стыдиться тебя», – выпалила моя сестра.

«Пусть каждый стыдится себя», – ответила на это мама, и уже до самого дома мы ехали в молчании.

Потом Лильке было совестно, когда милиция обнаружила у нас в подвале тайную типографию и арестовала издателей. Дедушку пощадили, потому что он был очень старенький. Нас, как несовершеннолетних, тоже не тронули. Но маму вывели в наручниках, толкали ее, обходились грубо. Лиля вдруг вырвалась из рук присматривающей за нами сотрудницы милиции, подбежала к маме и, целуя ей руки, крикнула:

«Мамочка, прости меня!»

Мама велела ей успокоиться.

«Сообщи тете Зохе, – сказала она, – и позаботься о дедушке и Габи – она психологически слабее тебя».

Я очень огорчилась, что мама так обо мне думает. Но она, наверное, была права, потому что, когда маму и ее коллег загрузили в милицейский фургон и этот фургон уехал, у меня началась страшная истерика. Меня невозможно было привести в чувство. В конце концов Лилька ударила меня по лицу.

«Почему ты меня бьешь?» – спросила я удивленно.

«Потому что ты создаешь проблемы, – жестко ответила она, – а у нас их и без тебя по горло».

Шел тысяча девятьсот восемьдесят третий год, нам было тогда по четырнадцать лет, и нам предстояли экзамены в лицей. Как знать, возможно, то, что наша мама сидела в тюрьме, помогло нам попасть в один из лучших лицеев в Варшаве, несмотря на очень слабые результаты по математике – и мои, и Лилькины.

«Разве не лучше было бы сдавать здесь, на месте? – выразила недоумение тетя Зоха. – Вам изо дня в день придется ездить на электричке в Варшаву, а потом еще две пересадки, на трамвай и на автобус. Во сколько надо встать, чтобы успеть к восьми, в пять утра?»

«В шесть, тетя», – сладким голосом пропела Лилька.

Это была ее идея – подать документы в лицей, в котором когда-то учился кумир Лильки, я же в ду-

ше была согласна с тетей. Моя сестра считала, что, если хочешь чего-то добиться в жизни, надо сразу высоко поднять планку. Однако ей не дано было вый ти в финал, и падение оказалось болезненным не только для нее, но и для всей семьи. Лилю, несмотря на ее дерзкий характер, очень любили в школе, и у нашей классной руководительницы слезы стояли в глазах, когда сестра уходила оттуда в вечернюю школу. Во время моих выпускных экзаменов она появилась возле школы со своим сынишкой Пётрусем в слинге-«кенгуру» на груди. Такие переноски были еще новинкой. Привезла ее из-за границы тетя Зоха, которая была просто без ума от Лилькиного сынишки. Он получал от нее все, что только можно было купить на чеки в «Певексе» [12] . Тетка при виде его вся сияла, чего нельзя было сказать о Пётрусе, который, завидев ее, тут же кривил губки, готовый расплакаться.

«Потому что ты очень громко говоришь, – объясняла мама жалующейся тетке, – маленькие дети этого не любят».

Надо признаться, тетя вела себя даже очень достойно, когда мама сидела в тюрьме. Она навещала нас очень часто, привозила продукты, поддерживала материально и, что самое главное, прикладывала все усилия, чтобы вытащить маму из кутузки. И ее рено-

ме, над которым мы с Лилькой так потешались, пришлось тут весьма кстати, потому что у тети лечили зубы высокопоставленные государственные чины, даже сам генерал Кищак [13] . Именно благодаря ему мама вернулась домой, не отсидев и полугода.

– Разумеется, мы старались как-то маме помочь, у меня с собой есть имейл, который моя сестра прислала из Лондона.

...

– Конечно, я прочитала это письмо маме, пан комиссар, но с ее стороны не последовало никакой реакции. Я сказала об этом сестре, когда та позвонила вечером. Лилька считала, что это лекарства так отупляют маму, и предложила поменять их или на какое-то время отменить. Но мама уже много месяцев ничего не принимала. Она просто не хотела жить…

(магнитофонная запись)

Мой племянник Пётрусь появился на свет в январе тысяча девятьсот восемьдесят шестого года и, как недоношенный ребенок, несколько недель провел в инкубаторе. Лиля вернулась домой. И мне снова надо было привыкать к перемене во внешнем облике моей сестры. У нас обеих были проблемы с ее довольно быстро растущим животом. Лилька не воспринимала свое материнство как нечто приятное. Этот живот был чем-то чуждым для нее, приводил ее в ужас, а когда она впервые ощутила движения ребенка, то расплакалась.

«Почему он меня толкает?» – спросила она голосом маленькой обиженной девочки.

Мы обнялись тогда, крепко прижались друг к другу, и теперь малыш толкал нас обеих; я с радостью ощущала эти движения, для меня они были условным знаком, который подавал нам еще не родившийся ребенок, а для моей сестры это значило только одно – отказ от беззаботной жизни.

Мама с беспокойством наблюдала за поведением своей беременной дочери. Как-то раз я даже подслушала ее разговор с дедушкой.

«Не знаю, папа, может, Зося была права. Лиля так тяжело это переносит».

«Нет, не была права, – ответил он. – Именно принимая во внимание Лилькин характер…»

Это были слова человека, многое повидавшего в жизни. Дед был философом, ученым-этиком, и воспринимал мир немного иначе, чем обычные люди. Он был также агностиком, и вопрос появления на свет ребенка не рассматривал сквозь призму религии. Но мне в голову пришла такая мысль, что дедушка нас с Лилькой путает, как путал свои ботинки, я была тем коричневым, а Лиля – черным. И возможно, лучше ей было бы без ребенка. Он связывал ей руки. Она только и ждала, как бы удрать из дому. Пётрусем занимались по очереди то я, то его молодая бабушка, которой было всего тридцать шесть лет. Мой племянник с самого начала питался только искусственными смесями, и, должно быть, поэтому не установилась тесная связь между сыном и его мамой.

Однажды я застала дедулю спящим в кресле с открытой книгой и очками на носу. Я подошла к нему на цыпочках, чтобы снять c него очки, и тут только до меня дошло, что дедушка не дышит.

Похоронили его в семейном склепе в Брвинове, рядом с бабушкой, которую мы не знали: она скончалась задолго до нашего рождения. Похороны, по желанию деда, были светские, без священника. Пришли толпы людей, чтобы с ним попрощаться, по большей части его студенты. Но во время похорон произошел

ужасный инцидент. Какая-то набожная идиотка плюнула в сторону гроба и сказала: