Джозефина Тэй - Шиллинг на свечи

Пресса, притихшая было в мертвый сезон, оживилась, почувствовав в своих парусах нежданный ветер сенсации. Местная газета «Кларион» отозвала своего ведущего корреспондента Барта Бартоломео из Брайтона с конкурса красоты (за что он был весьма им признателен: он вернулся оттуда, громко возмущаясь тем, как мясники могут есть мясо животных, которых убивают) и Джемми Хопкинса, специалиста по «кровавым драмам на почве ревности», который был в Брэдфорде, собирая материал о скучном и неэстетичном убийстве, совершенном с помощью кочерги (что лишний раз свидетельствовало о том, как низко пала «Кларион»). Газетные фотографы покинули гоночные трассы, забыли про интервью со знаменитостями, про светские бракосочетания и крикет, про человека, который собирался лететь к Марсу на воздушном шаре, и как пчелы облепили коттедж в Кенте, квартиру на Саут-стрит и меблированный особняк в Хэмпшире. То обстоятельство, что перед смертью Кристина Клей сбежала ото всех и укрылась в никому не ведомом и безо всяких удобств коттедже, добавляло пикантной остроты сенсационному известию о ее кончине. Фотография особняка (со стороны сада, так как спереди его скрывали липы) была снабжена надписью: «Дом, которым владела Кристина Клей» (то, что она сняла этот особняк всего на сезон, никого не смущало: это было неважно, главное — создать нужную атмосферу вокруг ее имени); рядом с этим импозантным снимком поместили фотографии скромного, утопающего в розах коттеджа. Под ним стояло: «Дом, который она предпочитала». Ее пресс-агент при виде этих снимков смахнул непрошеную слезу: «Надо же! Такая сенсация всегда приходит слишком поздно, теперь ей, бедной, уже все равно».

От человека, хоть сколько-нибудь разбирающегося в психологии и наблюдающего со стороны, наверняка не укрылось бы некое странное обстоятельство: смерть Кристины Клей вызвала много разных эмоций — жалость и растерянность, ужас и сожаление и еще множество других. Не вызвала она лишь одного: горя. Единственным всплеском подлинного искреннего чувства можно было считать разве что истерические рыдания над ее телом Роберта Тисдейла. И то неизвестно еще, чего было больше в этих слезах: жалости к Кристине или к самому себе. Кристина принадлежала всем: она не могла принадлежать немногочисленному кругу лиц. Впрочем, среди окружавших Кристину и знавших ее людей эта ужасная смерть вызвала шок и растерянность. Но не только среди них. Койен (подлинное имя — Кохан), который должен был стать продюсером ее третьей и последней в Англии картины, был на грани отчаяния; с другой стороны, Лежен (он же Томпкинс), который должен был быть ее партнером, вздохнул с облегчением: фильм с участием Клей, конечно, принес бы ему славу, однако львиная доля кассового сбора досталась бы, разумеется, ей, а не ему. Герцогиня Трентская, которая собиралась устроить ленч в честь Клей, чтобы тем самым восстановить утерянный престиж щедрой покровительницы искусств и гостеприимной хозяйки, вероятно, скрипела зубами от ярости. Лидия Китс не скрывала своего торжества. Она предсказала ей скорую смерть, и то, что ее предсказание так быстро исполнилось, повергло в изумление даже видавших виды знаменитостей.

— Милочка, это просто поразительно! — щебетали наперебой ее друзья и подруги. Их восхищение совсем вскружило Лидии голову: она стала являться на все приемы подряд только для того, чтобы услышать снова и снова, как они восторженно восклицают: «Милочка, ты просто гений!» Нет, насколько можно было судить, смерть Кристины Клей не разбила ни одного сердца. Друзья и знакомые вытащили на свет Божий траурные костюмы и платья и стали с надеждой ожидать приглашений на церемонию похорон.

Однако вначале состоялось предварительное слушание по факту смерти. И именно во время этого слушания проявились первые признаки того, что самая большая сенсация еще впереди. Первым уловил легкую рябь на гладкой поверхности судебного заседания Джемми Хопкинс. Недаром свое прозвище «Джемми» он заработал потому, что, почуяв интересный материал, всегда прибегал в редакцию с криком: «Джем! Сладенькое!» Это он, когда дела газеты шли плохо и тираж начинал падать, обычно с философским видом говаривал: «Прокати через печатный станок любую чушь и получишь джем». У него было особое чутье на такого рода «сладенькие» или «жареные» факты. Именно поэтому он внезапно умолк в самый разгар своего поучительного комментария, адресованного Бартоломео, по поводу известных личностей, охочих до сенсаций, собравшихся в зале. Умолк и устремил куда-то пристальный взгляд: меж двух экстравагантных шляпок заядлых любительниц скандалов он углядел спокойное лицо человека, само присутствие которого здесь уже можно было считать достаточно сенсационным.

— Что-то углядел? — спросил Бартоломео.

— Знал бы ты, что именно! — воскликнул Хопкинс. Он соскользнул со скамьи как раз в тот момент, когда председательствующий занял свое место и призвал всех к молчанию, чтобы объявить о начале заседания.

— Держи для меня место, — шепнул Хопкинс и вышел из зала. Он вернулся туда снова через служебный вход, ловко работая локтями, добрался до нужного места и сел. Человек обернулся и с откровенной неприязнью взглянул на Хопкинса, вторгшегося туда, куда вход для публики был закрыт.

— Привет, инспектор. Я бы так не поступил, да деньги очень нужны, — в качестве оправдания зашептал Хопкинс.

Председательствующий снова постучал молоточком, требуя тишины. Лицо инспектора вновь приняло прежнее, непроницаемо-холодное выражение.

Под шум и шепот, сопровождавшие появление Поттикери для дачи свидетельских показаний, Хопкинс спросил:

— Что поделывает здесь Скотланд-Ярд, а, инспектор?

— Просто наблюдает.

— Понятно, изучаете порядок судопроизводства. Что, Скотланд-Ярду нынче нечем заниматься? У преступного мира тоже мертвый сезон? — И, видя, что инспектор не собирается отвечать, взмолился: — Да ну же, имейте хоть каплю сочувствия. Чем тут пахнет? Что-нибудь неладно с установлением причины смерти? Появились подозрения, а? Если вы не хотите, чтобы это просочилось в печать, я буду молчать как убитый.

— Не убитый вы, а настоящий живой слепень.

— Поглядите, как я ободрал бока, пробираясь к вам.

Это вызвало у инспектора лишь насмешливую улыбку.

— Послушайте, инспектор, скажите мне хотя бы одну вещь: вердикт о причине смерти не будет вынесен сегодня?

— Меня бы очень удивило, если бы его вынесли.

— Весьма признателен. Я узнал все, что хотел, — полусерьезно-полунасмешливо проговорил Хопкинс и снова покинул зал. Он отодрал сынишку миссис Питтс от окна, на котором тот угнездился, убедил его, что два шиллинга несравненно соблазнительнее, чем нудное наблюдение сквозь окно, и отослал в Лиддлстоун с телеграммой в «Кларион», после чего вся редакция загудела, как растревоженный улей, и только после этого присоединился к Барту.

— Что-то нечисто, — произнес он, едва разжимая губы, в ответ на немой вопрос приятеля. — Здесь человек из Ярда. Его зовут Грант — вон он там, за красной шляпой. Слушание дела собираются отложить. Ищи убийцу!

— Тут его наверняка нет, — ответил Барт, обводя взглядом собравшихся.

— Твоя правда. А кто этот пижон во фланелях?

— Ее дружок.

— А я думал, ее дружок Джей Хармер.

— Был. Этот самый последний.

— Убийство в любовном гнездышке?

— Готов биться об заклад, что да.

— Считалось ведь, что она не особенно любвеобильна.

— Считалось. Похоже, она их всех водила за нос. Повод для убийства вполне подходящий.

Свидетельские показания носили чисто формальный характер: обнаружение трупа и детали его идентификации. Едва с этим было покончено, следователь закрыл заседание без упоминания о том, когда слушание будет продолжено. Хопкинс пришел к заключению, что смерть Клей не явилась результатом несчастного случая, и поскольку Скотланд-Ярд, как видно, не собирался пока никого арестовывать, то единственным, кого надо было срочно разговорить, был юнец во фланелевом костюме. Он выяснил, что юнца зовут Тисдейл. Барт сообщил, что накануне газетчики чуть не всей Англии уже пытались взять у него интервью (Джемми тогда еще находился в пути), но парень оказался на редкость неподатлив. Обзывал их всех жуликами, любителями падали, крысами, прочими неприятными словами менее определенного свойства и, похоже, совсем не принимал во внимание влияние прессы. В наши дни никто не может себе позволить грубить прессе, — во всяком случае, без опасений серьезно пострадать от нее. Но Хопкинс верил, что способен обвести вокруг пальца кого угодно.

— Простите, вас, случайно, не Тисдейл зовут? — невинно спросил он, как бы невзначай оказавшись рядом с юношей, когда все стали выходить из зала.

Лицо незнакомца потемнело.

— Тисдейл. Ну и что из этого? — бросил он с вызовом.