Фредерик Дар - Княжеские трапезы

Когда Эдуар приехал на стройку, его мать занималась любовью с Фаусто Коппи.

Еще издалека он заметил сквозь узкое розовое стекло своего переднеприводного автомобиля велосипед гонщика, прислоненный к вагончику без колес, служившему Розине временным жильем. Велосипед был блестящим, какого-то странного фиолетового, светящегося цвета, его руль украшала канареечно-желтая клейкая лента. Велосипед был единственным предметом, на котором отдыхал взгляд среди разрухи, царившей на стройке. Казалось, он вбирал в себя весь слабый свет этого хмурого дня, клонившегося к закату.

Остановив автомобиль в двадцати метрах от вагончика, Эдуар испытал искушение громко нажать на клаксон, чтобы влюбленная парочка всполошилась, но он питал уважение к любви и превозмог ненависть к Фаусто, которую скрывал за внешней любезностью.

Стоило ему выйти из машины, как к нему бросилась, затявкав, маленькая шелудивая грязно-белая собачонка. Двумя годами раньше Эдуар подарил эту болонку своей бабушке, и собака ненавидела его: казалось, она не могла простить ему, что он привел ее в этот мир, где царят грязь и глина, — ведь это так не подходит к ее прежде белоснежной шерстке.

Раздраженный смехотворной яростью животного, Эдуар поддел носком туфли болонку под брюхо и отшвырнул ее на два метра в лужу с гнилой водой. Собачонка поспешно выбралась из нее и принялась молча отряхиваться, внезапно успокоившись.

— Негодник! — раздался гневный голос Рашели.

Только тогда Эдуар заметил свою бабку: она сидела в древнем вольтеровском кресле рядом с неработающим бульдозером.

Он улыбнулся ей.

— Твой зверь чуть не сожрал меня. Ты что, не видела?

— Скажешь тоже! Да в нем не больше двух кило веса. Мики! Мики!

Подбежавшая собачонка спряталась в ногах у старухи. Только ее взъерошенная голова высовывалась из юбок хозяйки, а ехидные глазки следили за Эдуаром.

Рашель протянула левую руку внуку: после перенесенного инсульта это был практически единственный доступный ей жест. Несмотря на всю свою нежность к ней, Эдуар поцеловал ее скрепя сердце: от старухи пахло мочой, а щеки кололись.

— У вас гости! — сказал Эдуар, показывая на велосипед.

— Как видишь, — проскрипела старуха, — они пошли уже на третий круг! Понятно, почему эта стерва так привязана к нему! Вот уже два часа, как они выставили меня на улицу сидеть рядом с этой идиотской машиной.

Она поправила вставную челюсть, чтобы ловчее было изрыгать проклятия.

— Хочешь оказать мне любезность? — прошептала, распаляясь, Рашель. — Проткни ему шину.

От предвкушения на ее губах появилась гурманская слюна.

Эдуар покачал головой.

— Это неудобно, да и зачем? Он починит колесо, только задержится здесь подольше. Подожди-ка, у меня есть кое-что получше.

Вернувшись к своему старому «15 six G» 1939 года выпуска, он выудил из багажника зеленый тюбик, отвинтил пробку и направился к блестящему гоночному велосипеду Фаусто. Затем Эдуар выдавил на кончик указательного пальца немного содержимого из тюбика и намазал им фетровое седло, сделанное под замшу.

После чего он попытался отмыть палец в луже, но темного цвета масса оказалась липкой, и ему пришлось оттирать палец землей.

— Что это такое? — спросила Рашель в крайнем возбуждении.

— Сверхпрочный клей. Нашему чемпиону придется снять с себя портки, чтобы слезть с велосипеда.

От зловредной радости Рашель осклабилась.

— Тебе всегда приходят в голову блестящие мысли, мой милый Дуду. Как жаль, что я не смогу увидеть нашего гонщика на финише!

— Он часто является сюда? — спросил Эдуар.

— Два-три раза в неделю. Думаешь, он хоть когда-нибудь догадался принести ей букетик цветов или еще что-нибудь в этом духе? Фиг тебе! Никакого понятия о жизни! Только облегчает себе яйца и сразу сматывается. Мужлан он и есть мужлан! Какое несчастье иметь такую дочку!

— У нее есть и хорошие стороны, — попытался вступиться за мать Эдуар: он все-таки любил ее, несмотря на ее бурную сексуальную жизнь.

У него самого текла в жилах горячая кровь; хотя стиль жизни Розины был ему не по душе, все же он понимал ее.

— «Хорошие стороны»! — проворчала Рашель. — Да что ты такое несешь! Ты считаешь нормальным выставлять на улицу старую калеку-мать, сажать ее рядом с махиной, от которой за версту несет машинным маслом, и это несмотря на дождь? Я ведь замерзла. Но именно на то и рассчитывает эта жирная шлюха: что я подхвачу воспаление легких, от которого и подохну!

Эдуар снял свою старую куртку, на которой кожа пошла трещинами, и набросил ее своей бабке на плечи.

— Твоя болонка совсем грязная, — заявил он, чтобы сменить тему. — Хорошо бы помыть ее.

Рашель разозлилась:

— Помыть ее! А больше ничего не хочешь? Она-то сама никогда задницу себе не подмоет, а ты еще хочешь, чтобы она помыла Мики! Будто не знаешь, что стоит только Розине закончить «половые» работы со своим итальяшкой, как больше ее уже ни на что не хватает!

Эдуар подошел к широкой выемке, выкопанной бульдозером; заполненная грязью, она была неглубока, но по площади занимала около пяти тысяч квадратных метров. В глубине ее плескалась вода.

— Она появилась недавно? — спросил он у бабки.

— Что?

— Вода!

Рашель пожала плечами.

— Три дня тому назад папаша Монготье на своем драндулете откопал этот источник, с тех пор вода и прибывает.

— А что думает по сему поводу Розина?

— Она довольна. Говорит, что от этого ее проект только выиграет.

— А ты так и не знаешь, что она задумала?

— Она — упрямая ослица. Если уж решила молчать, то и рта не раскроет. Мы ничего не узнаем, пока все не будет закончено.

— А ты не пробовала расспросить папашу Монготье?

— Этого старого пьянчугу! Да он уже задыхается от винища. Он только роет яму — больше его ничего не касается! Согласна: платит она мало, бульдозер стоит недорого, но при таких темпах на работу потребуется еще много месяцев!

Их разговор был прерван громким криком, знаменующим наступление оргазма. Крик доносился из вагончика. Так кричит от блаженства самец, и в этом крике сливаются счастье и предсмертная мука.

Рашель вздохнула:

— Никакой выдержки! Если стонет женщина, то так уж положено. Но мужчина! Так орать!

Эдуар промолчал, но, отойдя на несколько шагов, сорвал длинную травинку, похожую на пшеницу, и принялся жевать ее. Ему надо было расслабиться. Этот крик мужчины, удовлетворившего свою похоть на его матери, ожег ему душу. Хотя по своей натуре Эдуар был оптимистом, внезапно ему представилась вся пустота, никчемность его собственной жизни. В свои тридцать два года он еще и не задумывался о женитьбе, отдаваясь целиком и полностью своему убогому гаражу-мастерской, где возился с переднеприводными автомобилями, сбывая их затем коллекционерам, таким же, как и он, фанатикам этой модели фирмы «Ситроен», созданной еще до войны. Эдуару принадлежало несколько машин, он постоянно обновлял их, каждую неделю снимал защитный брезент и буквально сдувал с них пылинки.

Иногда Эдуар по очереди ездил на них, чтобы автомобили не застаивались. Мощные современные машины, обходившие его на дороге, вовсе его не возбуждали. Он по-настоящему любил эти черные автомобили, с трудом разгонявшиеся до скорости сто километров в час! В некотором роде они были Эдуару второй семьей! Протирая их замшевой тряпочкой, он разговаривал с ними, как разговаривает с лошадью человек, влюбленный в верховую езду.

В остальном же его жизнь ограничивалась двумя или тремя дружками, с которыми он иногда позволял себе «расслабиться», да еще общением с негордыми девушками, сходившими с ума от его физиономии очаровательного проходимца.

В жизни у него была связь только с одной женщиной, связь, которая продолжалась и по сей день, а женщина эта — его бывшая учительница, мадам Лаважоль. Эдуар влюбился в нее, когда переходил в старший класс средней школы. Его парта примыкала к самому подножию возвышения, где стоял учительский стол, и целых десять месяцев Эдуар мог любоваться неприступным видом трусиков Эдит Лаважоль, питавшей отвращение к колготкам. Сама не подозревая того, она стала причиной его первой мощной эрекции. На каждой утренней перемене Эдуар просил разрешения выйти и отправлялся в туалет, где и мастурбировал в честь милой женщины. После окончания учебного года у него осталось смутное чувство, как будто он пережил связь с мадам Лаважоль. Даже познав настоящую любовь, он так и не смог избавиться от сладких воспоминаний о белых или розовых трусиках учительницы (иногда на ней были и черные трусики). Он снова видел бледное пятно ее ляжек, прелестные подвязки на упругом теле. Мадам Лаважоль, по мнению Эдуара, была человеком, состоявшим как бы из двух полушарий. Над столом возвышалось элегантное северное полушарие, улыбающееся, но строгое; но было и южное полушарие, живущее в ожидании сладострастия, и его жаркое дыхание, казалось Эдуару, доносится до его детского лица.