Оксана Обухова - Жена скупого рыцаря

Он слушает молча и сосредоточенно. Иногда хмурится. Не глядя на меня, дотягивается до стопки листов бумаги, берет один и начинает чертить схему. Скосив глаза, вижу: в центре «Серафима», от нее идут стрелочки к словам «Банк», «Маньяк», «Подруги».

— «Челюсть» впиши, — предлагаю я и отхлебываю коньяк.

— Зачем? — удивляется он.

— Возможно, — я глубокомысленно качаю головой и пустым фужером, — в свекровь влюблен фетишист и охота шла за вставной челюстью…

Мужские пальцы послушно берут ручку и выводят «Челюсть», я довольно глупо ухмыляюсь.

— Не вижу ничего смешного, — учительским тоном говорит он. — За чем бы ни охотился убийца, жертва — ты. Оставь свои ухмылки, сосредоточься и вспомни все еще раз. Когда начались неприятности, с кем или с чем они могут быть связаны. И плясать надо от печки…

Если плясать от печки, то все началось с книжной полки, халтурно повешенной на стену пять лет назад. Тяжесть фолиантов, фотографий, статуэток и пыли вырвала из стены крепления, и утром в понедельник меня разбудили последовательно: грохот, бранный бас Музы Анатольевны, истерический лай Людвига.

Накинув на пижаму халат, я помчалась в спальню свекрови.

За секундную пробежку по коридору в голове мелькнуло несколько предположений: соседи сверху обрушили-таки потолок плясками, в окно залетел фугас неопытных террористов, Музу придавило шкафом, гадкий Людвиг успешно завершил войну со шторами и ободрал их вместе с ламбрекенами, тюлем и карнизом. Пострадавшим и убыткам нет числа.

Пострадавших в спальне Музы Анатольевны не оказалось вовсе. Кобель, свекровь и шторы испуганно замерли у окна — Людвиг повизгивал, свекровь молилась, бархатные шторы достойно создавали краснобордовый фон. Ущерб претерпела лишь нижняя вставная челюсть Музы Анатольевны. Но это выяснилось гораздо позже.

Перед сном свекровь погружала две фарфоровые челюсти в стакан с водой, добавляла туда специальной жидкости, и два ряда белейших зубов всю ночь ехидно скалились на владелицу с прикроватной тумбочки. Тумбочка стояла в изголовье кровати, над ней краем нависала массивная книжная полка.

Надеюсь, тем утром, стоя у бордовых штор, Муза Анатольевна молилась о моем здравии. Потому что именно я настояла на перевешивании полки, изначально прибитой над подушками.

— Когда-нибудь полка сорвется и рухнет вам, Муза Анатольевна, на голову, — неоднократно повторяла я.

Настаивать пришлось долго — у свекрови имелись свои понятия об оформлении интерьера. Всю жизнь Муза Анатольевна провела в скромной хрущобе, и после переезда в современные апартаменты чувствовала себя неуютно в комнате, где уместились бы ее прежняя спальня, кухня и все удобства в придачу. Ей казалось, что гулкое эхо отскакивает от далеко стоящих друг от друга стен и долго гуляет по комнате, подгоняемое сквозняком.

Создавая иллюзию привычной тесноты, ассоциировавшейся у Музы с домашним уютом, свекровь окружила постель разнообразным хламом: по правую сторону от кровати расположилась полированная тумбочка времен хрущевской оттепели, по левую стоял стол-трансформер под кружевной скатеркой, впритык к столу придвинули плюшевое кресло из комплекта мягкой югославской мебели, купленной лет двадцать назад по удостоверению и очереди соседа-ветерана. Весь этот кокон из хлама венчала книжная полка, по преданиям, самолично выпиленная из массива дуба дедушкой моего мужа.

С вещами Муза расставалась тяжело. Вещи напоминали ей молодость, надежды и крепкое здоровье. Подлокотник кресла был прожжен сигаретой верного друга Василия Ивановича, ножки тумбочки изгрыз молодой еще Людвиг, покупку стола-трансформера обмывала вся площадка соседей по хрущобе.

Иллюзии…

Впрочем, на иллюзиях Муза и попалась. Много лет свекровь мечтала о бордовых бархатных шторах, свисающих из-под потолка богатыми складками. Шторы с кистями, ламбрекенами и соответствующим тюлем мы с мужем подарили ей на новоселье. Муза повесила эту красоту на окно, оглянулась на выставку хлама в углу и, рыдая сердцем, согласилась на переезд привычной мебели в дачный домик кооператива «Бетонный завод».

Миша купил маме итальянскую спальню из дерева вишни, игривое креслице с подставкой для ног, и комната выступила в едином стиле с бархатными шторами. Книжная полка работы Мишиного дедушки диссонанса не вносила. С некоторой натяжкой ее можно было признать за антиквариат.

Последним испытанием для нее, этого островка прошлого в спальне Музы Анатольевны, стала ваза с цветами, водруженная поверх фолиантов, фотографий, статуэток, пыли и непосредственно массива дуба. Непомерная тяжесть выдрала из стены шурупы, и в понедельник утром полка, вместе с куском обоев и цементной крошкой, рухнула на стакан, где, отдыхая, плавала Музина челюсть.

На первый взгляд зубной фарфор, в отличие от стакана, устоял. Мы отряхнули челюсти от крошек стекла, помыли, надраили, Муза осторожно позавтракала и успокоилась.

Однако позже выяснилось, что протез все же пострадал от катаклизма — один из псевдокоренных зубов получил микроскопическую царапину, и у моей свекрови появилась нехорошая привычка. Поглаживая языком царапину, Муза Анатольевна впадала в некое подобие гипнотического транса. Глаза ее останавливались, подбородок съезжал набок, и лицо свекрови приобретало выражение идиотской задумчивости. Муж работал за границей, я проводила со свекровью недостаточно времени, чтобы понять — привычка укоренилась и стала вызывать недоумение у окружающих.

Представьте. Сидит на лавочке пожилая дама и выгуливает пса. На даме шелковое платье, перстеньки на пальцах, серьги в ушках, прическа, как у Маргарет Тетчер, и… перекошенное лицо с остекленевшими глазами. Согласитесь, такое пугает.

Первой не выдержала соседка по дому Маргарита Францевна. Проходя мимо застывшей на лавочке свекрови и не получив привычного «Доброе утро, любезная соседка», Францевна остановилась и некоторое время наблюдала за циклическими движениями подбородка Музы Анатольевны. Свекровь была вся погружена в себя и ощупывала языком царапины на зубе.

— Вы бы, голубушка, лучше четки купили, — вздохнула Маргарита Францевна и растормошила Музу Анатольевну.

Вечером того же дня, то есть в четверг, я получила строгое предписание: наутро доставить поврежденную челюсть к дантисту. Маргарита Францевна имела непререкаемый авторитет и покойного мужа, некогда члена ЦК КПСС.

Я не возражала. Кабинет врача находился в доме, соседнем с банком, в котором я работаю, дантист лечил зубы половине сотрудников и относился к нам вполне по-родственному. Никакой надобности в личном присутствии Музы Анатольевны при шлифовке челюсти не требовалось. Утром я отдала протез, в обед получила его обратно знатно отполированным.

Муза весь день варила бульон и манную кашу и ждала возвращения нас с челюстью в запертой квартире с отключенным телефоном. Появляться на улице без зубов и болтать по телефону нечленораздельно свекровь не собиралась. Не комильфо.

Перед уходом на работу я дала консьержу сто рублей, попросив его направить внука к Музе Анатольевне и получить там Людвига, и еще полтинник за собачий выгул. Вечер пятницы я планировала провести с институтскими подругами, и никакая Муза с ее бульонами, кашами и Людвигом помешать тому была не в силах. Ради некоторой свободы по вечерам два года назад я объявила, что буду писать диссертацию. А для этого необходимо уединение в читальном зале библиотеки, пешие прогулки для размышлений и встречи с научным руководителем. Преимущественно поздним вечером. Слово «диссертация» в семье Мухиных считалось священным. Оно звучало торжественно, как национальный гимн или Девятая симфония Бетховена, и давало свободу передвижений.

— Совсем ты, Сима, завралась, — говорила подруга Галина Зайцева.

Я пожимала плечами и думала: в нашей семье врут все. Так сложилось…

И начало этой лжи положила дорогая Муза Анатольевна.

Восемь лет назад я вышла замуж за Мишу. Два года спустя после этого события мои родители переехали в государство, сейчас называемое заграницей. То есть на Украину. Отец был родом из Киева, там проживало большинство его родственников и друзей, и все давно звали его обратно. И когда пришла телеграмма, гласившая: «Срочно приезжай, заболела тетя Маша», родители собрали чемоданы.

Тетя Маша одиноко проживала в огромной квартире в центре Киева. Ухаживать за больной родственницей было некому, родители провели на Украине полгода, привыкли, восстановили связи и назад в Москву не вернулись.

Я в то время училась на вечернем отделении Финансовой академии. У меня имелись в наличии молодой и талантливый красавец муж, милейшая свекровь и работа, предусматривающая карьерный рост, я работала операционистом в банке. Ко всему прочему, уезжая из Москвы, родители продали дачу на Николиной Горе и оставили мне трехкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте, которую получал еще мой дед, академик ВАСХНИЛ. Одним словом, я считала свою жизнь вполне устроенной. Все как у всех, и даже лучше.