Алена Смирнова - Маска для женщины

В училище я влюбился в рыжую голенастую девочку с мальчишеской фигуркой. Ей прочили сказочное будущее, если окрутит кого-нибудь из театрального начальства. Но она предпочла меня. Рок не обделил нас соблазнами медового месяца, веселыми шумными пирушками богемы, постижением законов и чудес сцены, которые часто так перепутываются, что диву даешься, рискуя сойти с ума.

Она тоже не прочь была махнуть вина и водки, случалось, лишнего. Ее выручал рвотный рефлекс. У меня таковой отсутствовал. Я глушил алкоголь до потери ориентиров, дебоширил, часто дрался, а наутро ничего не помнил. Но похмелья у меня тогда не было, господа артисты «отличались» по очереди, мирились быстро. Примерно через год она во всеуслышание сказала:

— Я завязываю. Мне это мешает танцевать. Есть же понятие «приоритет профессиональный».

Ее довольно жестоко высмеяли. Я не защитил, более того, принял этот выпендреж с неприязнью. В нашем кругу верили — талант хранит, не дает опуститься. Талант был богом, не требующим жертвоприношений. Судьба воспринималась не процессом, а данностью. Заявление о каких-либо помехах творчеству было равнозначно обвинению в бездарности. У нас были разные характеры. Она — более жесткая, целеустремленная, недоверчивая. Я же по натуре рубаха-парень и простак. Мне действительно доставляло удовольствие раздавать последнее. Его без колебаний хватали, а я искренне радовался, веря, что если не люди, так Небо вернет мне все сторицей. Именно тогда, когда я больше всего буду в этом нуждаться.

Вспоминаю и поражаюсь, насколько банальна моя история и стандартны выпавшие на мою долю испытания. Однако одно дело знать, другое — чувствовать, одно — обобщать, другое — пережить те шестьдесят секунд, которые потом совпадут с чьими-то описаниями. Известно, как мало передают слова.

Итак, я пустился во все тяжкие. Пропускал репетиции, нахамил своему педагогу, который сделал мне на улице замечание за непотребный вид, обругал режиссера, сорвал спектакль. Она носилась по кабинетам, улаживала мои неприятности, упрашивала дать последний, сотый, шанс. Мы начали скандалить, упрекать друг друга в черствости, эгоизме, глупости; легче перечислить то, в чем не упрекали. Странно, но чем больше она обо мне заботилась, тем чаще я стал забывать, что она одной со мной породы: тоже входит в образ, распаляется, выкладывается, жаждет аплодисментов и платит за успех катастрофической дисгармонией с реальностью.

Что стряслось, почему она вдруг заговорила о самоубийстве как о единственном способе удержать меня на краю пропасти? Угрызениями совести?

— Ты не посмеешь пренебречь этой жертвой, Орецкий.

— Тот, кто говорит о самоубийстве, никогда не совершит его. Не лепи из меня повод для собственного психоза, — усмехнулся я.

Еще год прошел во хмелю, ссорах и каком-то изощренном, яростном, утомительном сексе. Театр отбыл на гастроли, мне предложили поразмыслить о своем антиобщественном поведении дома и серьезно подготовиться к сезону. Я был оскорблен. И, естественно, запил. Помнится, меня били по лицу, трясли, осыпали безобразными проклятиями. Краем сознания я улавливал: кто-то умер. Или я кого-то убил. Но очнуться не сумел. Вообразил, что мертв сам, и обрадовался.

Но настало утро, когда я со стоном проснулся и не обнаружил под рукой ни одной бутылки. Сполз с грязной кровати и был поражен чистотой в квартире. Вокруг ни пылинки, ни соринки, а на столе большая фотография жены в траурной рамке.

— Идиотская шутка, не куплюсь, — пробормотал я, споткнулся о кресло и упал.

Обрывки жутких мыслей зашевелились в гудящей голове, да так бойко, что я не мог за ними уследить. Дверь отворилась, я приготовился обругать жену, но вместо нее вошла соседка и подала мне стакан водки.

— С чего вдруг? — хрипло спросил я.

— Помяни, — сказала она и, даже не замешкавшись, сама влила в мой горящий рот полстакана опаляющей жидкости.

Потом сообщила кому-то по телефону, что я очухался. Через пятнадцать минут приехал друг, не из балетных, и выразил соболезнование. Я опрокинул в себя остатки пойла и присмирел. Жена выбросилась с четырнадцатого этажа. Урну с прахом увезла на родину ее старшая сестра. Я не поверил. Звонил в морг и крематорий, там подтвердили. Она ничего не доверила бумаге, зато родственница оставила послание на пяти страницах… И она имела право на каждую хлесткую его строчку.

Я то рвался последовать за женой, то божился жить и танцевать за нас двоих, то выл: «Почему она меня попросту не бросила?», то материл бога. Сердобольная соседка лила слезы вместе со мной, подкармливала, утешала, что со временем мне полегчает, и крестилась, когда я особенно забористо богохульствовал.

Месяц я провел в психиатрической клинике с диагнозом «острый невроз, алкоголизм». Второй вердикт я воспринял как позорное клеймо и потом пару лет хлебал минеральную воду. Спасибо врачам. Они внушили, что я не убийца, доказали бессмысленность суицида и напичкали печалеутоляющими. Я стал жить дальше.

Эти годы вместили сладкий шок первой близости с мужчиной, вязкую глубину алкогольных ощущений, страсть к Вадиму, его капризы и борьбу с желанием пить, пить, пить в промежутках между любовными свиданиями. Хотя и допинг сценического успеха удавалось принять.

И вот, кажется, замаячила развязка. Вадимчик мне изменил. Начались галлюцинации: призрак покойницы жены стал появляться в самых неожиданных, глухих местах закулисья. Он был далек и безучастен. Наверное, демонстрировал схожесть ситуаций — жена покинула меня из-за пристрастия к спиртному и Вадим тоже. Но все равно было страшно. Словно она пришла за мной.

Потерзает, заманит на галерку, а оттуда вниз… «Сопротивляйся», — заклинал я себя. Три дня продержался на «Алка-Зельцере». На четвертый видение вновь мелькнуло. Я погнался за ним, готовый к гибели, к сошествию в ад, лишь бы покончить с навязчивым кошмаром. Но оно будто испарилось при моем приближении. Театр мистичен, однако не до такой же степени… «Если у меня нет белой горячки, значит, меня морочат», — подумал я. И не испытал облегчения. Вековая мудрость: бойся живых, а не мертвых — вызывала во мне дрожь.

Несколько трезвых суток перед первым фестивальным спектаклем явно пошли мне на пользу. Такие овации я слыхивал лишь в юности. И шальная мысль, что не покарать и погубить, а, напротив, поддержать меня впорхнуло на Землю видение жены, уничтожила ужас.

Я должен был танцевать классический балет через два вечера, затем участвовать в гала-концерте с примой французского балета — акварельно-прозрачной, легкой и какой-то непривычно старательной. Наши девочки, достигнув ее уровня, катастрофически наглеют. И почему-то принимаются в танце распахивать, щурить, закатывать глаза на манер актрис немого кино. Знай наших! Мадемуазель же не скрывала, что балериной работает и зарабатывает, что основное для нее — техника. А вдохновение само проявится, если Небо позволит. Мне эта прохладность и мастеровитость импонировала. Я знал, как хорош буду на ее безукоризненном машинном фоне.

Итак, успешное начало умилило всех. Я пригубил шампанское, отказался от банкета в ресторане и царственно удалился, взметнув знамя третируемого гения. Друг Вадима только что почел за честь чокнуться со мной. Я полагал, Вадимчик один, и поспешил к нему, шепча: «Триумфаторов не отталкивают, любимый». Его гримерная соседствовала с моей. Упоенный собой, трепещущий, я не постучал — и замер, застыл на пороге. Вадим целовался с женщиной!

Когда натурал желает насолить партнерше или жене, он не пристает к мужчинам. В нашей среде с женщинами связываются, чтобы изувечить душу любовника: лучше с бабой, чем с тобой, постылым… Но я не предупреждал Вадима о визите. Получалось, что он не любил меня, а занимался со мной любовью за деньги, которых неустанно требовал. Более того, и пьяные, и трезвые мои прикосновения были ему равно отвратительны. Он поставил на мне крест как на солисте и источнике доходов. Он отделался от меня заранее, пока я просил лишь нежности, а не двадцатку на стакан дешевого зелья.

Из-за охватившего меня озноба я не мог говорить. Омерзительное состояние самого безысходного похмелья насиловало меня, я корчился. Девица классически взвизгнула и умчалась. Вадим посерел, погрязнел кожей, словно мартовский снег. Все же он был артистом. На театре суеверно лепятся к чужой удаче, даже изнывая от зависти и ненависти. Пока ты не победил на сцене, могут и ядом травить. Но испохабить миг пребывания в зените не решаются и заклятые враги.

Я дал Вадиму пощечину. Не влепил, а дал, подал как то, чего он заслуживал. На грядущую, на вечную бедность. В проеме открытой двери беззастенчиво толклись любопытные. Где-то неподалеку откачивали рыдающую даму. Протиснувшийся в центр комнаты дружок Вадима горестно бормотал:

— Как же так?..

Я придушил порыв пригласить его выпить и молча ушел к себе.