Фредерик Дар - Сан-Антонио в гостях у МАКов

 — Договорились!

 Я кладу трубку на рычаг и поворачиваюсь к Ирен.

 — Вы уходите? — лепечет она, побледнев от разочарования.

 — Да, срочное дело.

 — В такой час?

 — Один из наших крупных клиентов вылетает утренним рейсом в Рио, но перед тем хочет сделать заказ на сто двадцать миллиардов долларов, я спешу предоставить в его распоряжение наш каталог.

 Она встряхивает головой, чтобы лучше понять услышанное.

 Наконец понимает.

 — Чем вы торгуете?

 — Аппаратами по производству ветра. Вы немного вздремнете здесь, думая обо мне. А я не заставлю себя долго ждать.

 Меняю свой дорожный костюм принца Гэльского, помятый в железнодорожном путешествии, на темно—синий в полоску и спешу вывести свой «мерседес» из гаража.

 Через двадцать минут я появляюсь у Петит-Литтре.

 Это хибара типа Версаля; жилище не из тех, где делают пи-пи в подъезде! Оно состоит из двух этажей (Помнитё, по-нашему, из трех), внутреннего двора с вековыми деревьями, крыльца, превосходящего размерами сцену Паде-де-Шайо, и кованой решетки, рядом с которой чугунные кружева Ворот Станислава в Нанси покажутся сеткой для бутылок.

 Меня ждут с нетерпением, что льстит самолюбию. Hе успеваю я хлопнуть дверцей своей тачки, как слуга в белой ливрее с черной бабочкой бросается мне навстречу.

 — Месье комиссар Сан-Антонио? — спрашивает он.

 — Собственной персоной, — говорю, чтобы раб сразу понял, что я не из тех, кто сморкается в занавески на светских приемах.

 — Месье ждет вас в зале.

 Я преодолеваю парадную лестницу из райского каррарского мрамора и вхожу в зал сверхъестественных размеров.

 Я нахожу месье Петит-Литтре, затерявшимся в кресле стиля Луи XIII, выгнутом, как бараний рог. Его лицо мне знакомо, ибо этот человек знаменит. Не он ли является счастливым издателем Поля-Луи Ландыше, рудокопа-поэта, ставшего в прошлом году лауреатом премии Французской академии за свое произведение «Все в забой»? Ода одновременно футуристическая и спелеологическая, написанная в стиле подземки, более известном, как «стиль метан». Благодаря ему французская литература обогатилась фразой без глагола и без определений. Разве не Петит-Литтре открыл столько ярких талантов, которые без него остались бы неизвестны широкой публике? Упомяну для примера лишь наиболее известных из них: Бутузе, вундеркинд, накропавший «Молоко на губах», когда сам насчитывал восемнадцать месяцев от роду и три зуба. Валентин Поцелуи, который отхватил Гонкура за свой «Пальчик благовоспитанной девицы»; Виктор Чертвозмье и его политический памфлет, озаглавленный «Старик и горе». Но Петит-Литтре не только открыватель молодых дарований, он внес крупный вклад и в популяризацию классических произведений, издав полное собрание сочинений Бальзака на маисовой бумаге типа сигаретного фильтра. Короче, это вам не кто-нибудь.

 Ростом он около метра тридцати пяти, макушка лишена растительности, что не делает его выше, и кроме своих пяти десятков, обременен огромными очками в деревянной оправе. У него голубой взор навыкате и тонкий голосок евнуха, которому рассказывают похабные истории.

 Он выскакивает из кресла, как зубная паста из тюбика, на который наступили, и, трепеща всем телом, бросается ко мне.

 — Леон Петит-Литтре, — представляется он, протягивая руку, перчатку для которой следует выбирать в Галери (Галери — крупнейший универмаг Парижа) в отделе для девочек.

 Я внимательно рассматриваю этого крошечного индивида. В издательско-издевательском кругу его окрестили карлик Леон-Карлеон.

 — Комиссар Сан-Антонио, — отвечаю я.

 Я принимаю щепотку его хрящей в свою десницу и жду объяснений.

 — Это неслыханно, — говорит он. — Архинеслыханно. Извольте следовать за мной.

 Нет ничего легче — длина его шажков не превышает двадцати пяти сантиметров.

 Петит-Литтре ведет меня в большой зал. Потрясающая картина открывается моему взору. Два десятка человек в вечерних нарядах раскинулись на диванах и коврах. Они слабо шевелятся, издавая время от времени легкие крики новорожденных или тоненькие смешки. Незаметно, чтобы они слишком страдали, но все до одного в бессознательном состоянии... Дамы испускают сладострастные стоны. Вечерние платья драпируют подбородки.

 — Умопомрачительно, не правда ли? — обращается ко мне издатель.

 Должен признать, что такое зрелище я вижу впервые.

 Пяти или шести приглашенным посчастливилось избежать участия в кошмаре. Они стоят в центре огромного зала с озабоченными минами и переговариваются.

 — Следует вызвать врача, — говорю я.

 — Уже, я позвонил профессору Баламю, он будет с минуты на минуту!

 Я наклоняюсь над типом, растянувшимся под столом со скрещенными на груди руками. Он единственный, кто одет в белый смокинг.

 — Это метрдотель, — информирует меня Петит-Литтре.

 Я прикладываю ладонь к груди жертвы. Сердце бьется ровно, хотя и немного учащенно. Веки вздрагивают и временами приоткрываются, пустой безжизненный взгляд.

— Непостижимо, да? — обращается ко мне Петит-Литтре...

 Я соглашаюсь. Откровенно говоря, парни, я уже не жалею, что меня побеспокоили. Поверьте, за такой спектакль не жаль и раскошелиться.

 — Как это случилось? — спрашиваю я.

 Карлик вытирает шелковым платочком свой кукольный лобик.

 — Обед проходил нормально. У всех было отличное настроение. Мы перешли в гостиную. И вдруг генерал Хламдю, присутствующий здесь...

 Он кивает на толстого старикана с раздутыми ноздрями. Точнее было бы сказать «отсутствующий здесь...».

 — Генерал в своем кресле начал хватать ртом воздух. Мы спросили, что с ним. Он ответил нечто бессвязное. Едва мы собрались вызвать врача, думая, что с ним случился приступ, принцесса Простушь, стеная, упала на пол... И тут началось, один за другим, все, кого вы видите... Ужасно, нe так ли?

 — А вы сами ничего не почувствовали?

 — Нет, так же, как и мои друзья, находящиеся здесь.

 Он мне показывает группу хмырей, явно недовольных тем, что происходит. Каменные лица, враждебное молчание. Приключение их не развлекает. Они стараются остаться на высоте своего положения, которое, они чувствуют, может постигнуть участь мыльного пузыря. Возможно, уже завтра они станут добычей журналистов и посмешищем всей Панамы.

 Забавны все эти люди, собравшиеся на чмок-курино-гузской-парти (Cocktail party (букв, с англ.) — петушиный хвост парти. Возьмите стакан с коктейлем, опустите соломину и втягивайте через нее напиток. Посмотрите на себя в зеркало. Метафора не нуждается в дальнейших комментариях. Приняв коктейль и не забыв вернуть губам прежнюю форму, возвращайтесь к чтению этого шедевра) и валяющиеся теперь на персидском ковре Петит-Литтре.

 — Априори, — говорю я, — у меня сложилось впечатление, что причиной недомогания ваших друзей стал продукт, к которому вы и эти месье, находящиеся в добром здравии, не притронулись.

 Петит-Литтре пожимает плечами.

 — Да нет же, — возражает он, — все успели попробовать всего понемногу.

 — За столом, да, — подтверждаю я. — А после? Я предполагаю, что им предложили ликеры, шампанское...

 Он снимает очки, и его маленькое треугольное личико угасает, как витрина магазина после семи вечера.

 — Я как-то не подумал об этом...

 Я продолжаю ход своих рассуждений.

 — Достаточно лишь выяснить, что пили пострадавшие и что — остальные...

 Остальные, то есть находящиеся в полном здравии, вяло кивают в знак согласия. В эту минуту появляется высокий худой человек с благородной сединой. Черный чемоданчик из кроко в руке подсказывает мне его положение в обществе: профессор Баламю.

 К тому же Петит — ну, совсем петит! — Литтре покидает меня, чтобы обнюхать икры вновь прибывшего.

 — Ах! Профессор! Это невероятно! Спасибо, что вы пришли! Согласитесь, что это неслыханно!

 Пока он объясняет, профессор Баламю осматривает поверженных. А я, натура возвышенная, предаюсь между тем философским размышлениям. Я говорю себе, что, в сущности, глупо собираться компанией, прихорашиваться, причесываться, подкрашиваться, навешивать на себя бижутерию или награды, мыть ноги и остальные части тела, накрахмаливаться и напяливать смокинги для того, чтобы поесть. Что может быть более непристойным, чем все эти желудки, расположенные в форме круга, овала или прямоугольника для поглощения одной и той же пищи? Что может быть более неприглядным, чем эти рты, открывающиеся для приема кусков еды, чем эти зубы, натуральные или вставные, размельчающие их, чем эти заглатывающие глотки, эти переваривающие кишки? В то время, как естественная обратная функция организма считается постыдной. Скажите, по какому праву ремесло истопника следует считать более достойным, чем ремесло трубочиста?