Николай Шебуев - Дьяволица

Топилина в гимназии еще прозвали Хлестаковым. Но все любили его за живость характера и неистощимую изобретательность в темах: он казался фокусником, который вытягивает у себя изо рта бесконечную ленту.

Петр Николаевич обрадовался встрече несказанно. У него было желание тряхнуть стариной. Слишком он уже прокис, слишком «засиделся в мужьях».

Он любил свою Лиду, но цепи любви, самые легкие из цепей, иногда кажутся самыми тяжелыми.

Иногда хочется сорвать белый крахмальный воротничок, потому что он кажется слишком тяжелым, надоевшим, раздражающим.

Невзорову за последнее время стыдно делалось, когда жена, перечисляя донжуанства знакомых, ставила своего мужа в пример.

— Я — пример! Я — пропись! Я — добродетельная слякоть!.. Я проспал у юбки жены даже годы всеобщего, равного и явного увлечения «Саниным» и половыми проблемами…[2] Даже дети и те спешили жить и умели жить… А я…

«Действительно, самые приятные воспоминания жизни, пожалуй, гимназические… Манька-Ковбойка… Где ты теперь?.. Как отрадно бывало удирать от трудных и скучных гимназических уроков в твой милый уют… Дома уверены, что я в гимназии… В гимназии уверены, что я дома. А я вместо скучной грамматики мертвого языка слушаю живой, слишком живой язык Ковбойки…»

В пять часов в редакции уже людно. За десять лет То-пилин сильно изменился: вырос, потолстел, что, впрочем, его не стесняло: юрким он остался по-прежнему.

— Ну, что, брат, постарел я?

— Вид у тебя… женатый…

— Pater familias[3] стал. Двое ребят. Первого жена зовет «дитя любопытства», второго — «дитя недоразумения»…

— У меня тоже двое… — Петр Николаевич не без удовольствия вспомнил мордашку Тосика и личико Маринки и подумал: «только это не дети недоразумения, а дети любви.».

— Наш редактор… Иван Иванович… А это мой друг детства, Петр Николаевич! Невзоров… Не дурак выпить…

— Откуда ты это взял! Я не курю, не пью не ухаживаю за чужими женами…

— Ну, это брат, свинство! За моей женой ты обязан ухаживать… У меня сегодня тет-а-тетная рандевушка с женщинкой, у которой ты пальчики оближешь… А тебя с женой устрою на оперетку… Я, брат, не ревнюч… Даже люблю, если за ней кто-нибудь ухлестывает… По крайней мере, она меня в покое оставляет… С Тинкой я тебя тоже познакомлю. Но, если ты вздумаешь ухаживать за ней, я тебе. Ах, да… Я и забыл… Иван Иванович, вот, полюбуйтесь, верх джентльменства… Человек вспомнил, что я на гимназической скамье выиграл у него пятьдесят рублей и вот — отдает…

Очкастенький, вихрастенький, рыжеватенький субъект поощрительно хихикнул и скрылся.

— Разве я тебе был должен? — изумился Петр Николаевич.

— Это я так… Для красоты слога… Ну, едем…

Петру Николаевичу не очень понравилась манера, с какой Топилин, при первом же свидании, у него занял. Не было жаль денег. А жаль было, что они даны: Петр Николаевич знал превосходно, что лучший способ рассориться с любым приятелем, это дать ему взаймы.

— Если ты говоришь, что мне необходимо сегодня быть в театре, я должен заехать домой переодеться!

— Успеешь. Ты где остановился? Эх я, телятина! Еще спрашиваю! Да ты обязан остановиться у нас! Я пошлю Митьку за твоими чемоданами! И разговаривать нечего, если ты будешь упрямиться, я тебя…

— Не беспокойся, друг, я очень доволен гостиницей, где живу уже три дня… Не к чему поднимать возню, переезд, беспокойство для тебя и для твоей супруги.

— Да жена в восторге будет! Ведь она целыми днями одна! Она за тебя ухватится обеими руками…

— Нет, нет… Ни за что!..

— Ну, это уже не твое дело. Ты у нас гость. Неужели ты боишься, что мы тебя устроим хуже, чем в паршивой гостинице…

Марье Александровне Топилиной всего 23 года. Но кажется, она еще моложе. Совсем подросток. Особенно, когда она смеется.

Она сразу облила Невзорова весенними лучами своих искрящихся беспокойных глазенок:

— Я на вас не сержусь. Я вас уже простила. Будем друзьями.

— Да разве у вас есть повод быть недовольной мною?

— А в прошлом году… Разве не вы втянули Васю в эту историю… Недаром вам стыдно было показываться мне на глаза!

— Это какое-то недоразумение! — воскликнул Невзоров и хотел прибавить: «в Варшаве я в первый раз и с Василием не виделся лет десять!» но, заметив, что приятель делает ему какие-то умоляющие знаки, понял, что тут какая-то тайна Топилина и замолчал.

А журналист уже волновался, суетился, хлопотал по телефону. Вещей Невзорову не отдают, пусть сам приедет за ними.

Кроме того, по телефону же передают, что в номере его ожидает телеграмма из Петербурга.

— Сейчас еду!

Но вырваться удалось с большим трудом. Марья Александровна взяла с него слово, несмотря ни на какие телеграммы, проводить ее в театр.

Она так многозначительно повторяла: «Не раскаетесь!» Она так была очаровательна, что Невзоров дал слово не читать телеграммы.

— Телеграмма, конечно, деловая… из правления.

Но когда в номере он взял депешу в руки, сердце почему-то подозрительно сжалось. Он нервно разорвал. Пробежал глазами:

«Приезжай немедленно. Страшное несчастье. Лида».

— Что такое? Дети?..

Телеграмма выпала из рук. Вдруг — стук в дверь.

Опять телеграмма.

Он вырывает ее из рук телеграфиста.

«Пошутила. Успокойся. Оставайся…»

Краска гнева залила лицо.

— Так шутить!.. Невероятно глупо, жестоко, возмутительно!.. Нет, это не походит на Лидию!.. Что-нибудь стряслось… Только она хочет скрыть от меня… Если что-нибудь серьезное, Теремовский немедленно даст знать. Он друг и любит Лиду… А вдруг ему самому невыгодно… А вдруг, если… если несчастье от него, если он сам виновник несча-стия…

И нелепая, скверная мысль резнула:

— Теремовский мог воспользоваться беспомощностью Лидии и… вот они вдвоем теперь скрывают результаты! Ужас! Горе! Позор!..

— Нет, этого не может быть, — и он расхохотался. — На глупую шутку отвечу глупой шуткой.

«Выехал скорым. Завтра буду».

Позвонил, отдал коридорному послать телеграмму.

— Вот будет волноваться, что я бросил все дела, покатил… И обрадуется и взволнуется… И Теремовский тоже…

А через пять минут написал новую телеграмму: «Пошутил. Остаюсь. Целую Лиду, Теремовского».

Позвонил, спросил коридорного:

— Послана первая телеграмма?

— Только что посыльный ушел.

— Ну вот, теперь пошлите еще.

А сам стал переодеваться для театра. Оперетка с участием Топилиной очень занимала его. Черненькие глазки хорошенькой дамочки-подростка так сулящи, так заманчивы.

С легким сердцем заехал к парикмахеру, в кондитерскую за конфектами, не подозревая, что с его телеграммами вышел маленький, но пренеприятный случай.

Первый посыльный встретил по дороге на телеграф куму и проболтал с ней с полчаса. Второй же посыльный кумы не встретил. И поэтому вторая телеграмма пошла в Петербург на полчаса раньше первой.

Не подозревал он и того, что второпях написал вторую телеграмму очень неразборчиво и телеграфистка передала «Лиду Теремовскую», вместо «Лиду, Теремовского».

Не подозревал он и того, что обе эти телеграммы были перехвачены полицией и в руки арестованной Лидии Львовны не попали.

А через час вдвоем в ложе с этой очаровательно-глупенькой, восхитительно-хорошенькой, возмутительно-молоденькой, пахнущей какими-то сильными, одуряющими, совсем не модными, вероятно дешевыми, духами (разве Ванька подарит дорогие?) он забыл о Лиде, о детях, о Теремовском, о правлении, обо всем в мире. Он видел милое обнаженное плечико с чуть заметной ямочкой, с чуть заметной улыбочкой, скользящей по краям этой ямочки.

Вальсы оперетки сплетались, расплетались, плакали, смеялись… и ему было так хорошо, хорошо…

Иван Петрович Ландезен только что прочитал в газетах об аресте жены инженера Невзоровой и ее сообщника прис. пов. Теремовского. Поэтому он не особенно удивился, получив подозрительного вида посылку.

Собственно говоря, во внешности ее ничего подозрительного не было. Подозрительно было лишь то, что он лично, на свое имя, никаких посылок не ждал.

Все торговые посылки он получал на имя «Торгового дома Ландезен и Ландезен».

Предчувствуя недоброе, Иван Петрович позвонил горничную, не велел к себе пускать решительно никого, запер кабинет на ключ и осторожно начал распечатывать.