Дарья Донцова - Укротитель Медузы горгоны

Но я отвлеклась, на сцене уже разворачивалось действо.

– Милый, – проворковала Розалия, останавливаясь посреди подмостков, – ты жив?

– Да, свет моей души! – патетически воскликнул Клюев и, осторожно сойдя с велосипеда, изобразил поклон. – Чем займемся?

– Может, поиграем на айпаде? – предложила Джульетта.

Зал дружно рассмеялся.

– Вот чушь собачья, – шепнул за моей спиной мужской голос.

Обернувшись, я увидела Григория Семеновича Ершова в гриме Лоренцо.

– Я о тексте, – уточнил актер. – Несчастный Шекспир… Увы, великий драматург не может защитить свои произведения от таких идиотов, как Левка.

Взгляд его переместился на столик.

– Это что?

– Гель, – ответила я.

– Хороший? – заинтересовался Григорий Семенович.

– Вроде да, – буркнула я, думая, как уговорить Клюева воспользоваться этим средством.

– Небось вреден для кожи, – вздохнул Ершов.

– Нет, он предназначен для зубных протезов, – не отрываясь от сцены, уточнила я. И услышала:

– Китайская дрянь. Одни иероглифы.

– Это японское производство, – возразила я. – Гель не мой, это собственность Иратовой.

– Значит, суперская штука, – закряхтел Ершов, – Сонька дерьма не возьмет.

Я не стала продолжать разговор, опасаясь пропустить момент, когда Клюев покинет сцену. Минут через десять наш Ромео пройдет за кулисы, распахнув центральный задник, и окажется около меня. Тут-то я и передам ему тюбик, озвучив просьбу Софьи Борисовны. Джульетта в этот момент будет петь песню о любви, у Клюева хватит времени, чтобы смазать искусственные челюсти. Потом он вернется на сцену, а я со спокойной совестью и чувством выполненного долга отправлюсь пить чай и звонить Никите Маслову, который разрабатывает дизайн-проект ремонта моей новой квартиры…

– Угостить тебя пирожком? – кокетливо спросила Джульетта у Ромео.

– Лучше сорву поцелуй с твоих уст и буду сыт любовью, – заорал Клюев.

Я поморщилась. Но деваться некуда, придется слушать диалог, не имеющий ничего общего с авторским текстом.

– О нет! Я девушка благородная.

– Любовь не знает границ.

– Пусть так! Но не дам поцелуя без любви.

– А я его сорву.

– Боюсь, боюсь!

– Не страшись, любимая. Хочешь, я тебе спою серенаду?

– Сгораю от желания, Ромео!

– Сейчас, только возьму барабан.

Публика снова заржала.

Послышался тихий скрип, центральная часть сцены повернулась, перед зрителями возникла ударная установка. Иван Сергеевич бодро вскарабкался на стул и схватил палочки. Из динамиков полетела оглушительная дробь. Зрители забили ладонями в такт, а Клюев старательно изображал из себя Ринго Старра[2] и Ника Мейсона[3] в одном флаконе.

– Танцуют все! – заорала Розалия Марковна и, выбежав в центр, стала выделывать то рок-н-ролльные, то балетные па.

– Танец престарелой лебедки с несмазанными коленями, – съехидничал за моей спиной Ершов. – Роза, не задирай так лихо ноги, еще шмякнешься на задницу! Ну просто вальс Железного Дровосека или канкан бабушки Красной Шапочки…

– Григорий Семенович, – сказала я, – как только Розалия Марковна спляшет, ваш выход. Осталось тридцать секунд. Успеете дойти до левой кулисы?

– Ты не распорядитель спектакля, а кисть с пудрой. Раскомандовалась тут! – разозлился Ершов.

– И, пожалуйста, закрепите шляпу, чтобы не упала, возьмите на столике специальные шпильки, – не обращая внимания на хамство актера, предупредила его я. – А то в прошлый раз цилиндр свалился, едва вы к Глаголевой приблизились.

– Только идиот мог это придумать – надеть на священника такой головной убор! – возмутился Григорий Семенович. – А тебе советую помолчать.

Я вновь сделала вид, что не слышу грубости, и приникла к пыльной кулисе.

Джульетта в этот момент попыталась изобразить ласточку, но потерпела неудачу, покачнулась и с размаху села на пол. Иван Сергеевич, который терпеть не может Глаголеву, буквально заорал от восторга. В ту же секунду изо рта Ромео выскочили челюсти и отлетели в сторону потерпевшей бедствие Джульетты.

– О, моя дорогая воспитанница, – закряхтел Ершов, выплывая из-за кулис и явственно хихикая. – Что валяешься тут, аки дохлый кролик?

– Тебя не спросила, – огрызнулась Роза.

Публика сидела смирно.

Что хорошо в авангардных спектаклях? Любой косяк актеров можно представить как режиссерскую находку, и никто ничего не поймет. Потеряй артист зубы во время классической постановки пьесы, народ в зале умер бы от смеха, и на следующий день толпы жаждущих увидеть повторение афронта будут штурмовать кассы. Но если представитель семейства Монтекки разъезжает на велосипеде, а девушка Капулетти отплясывает твист, то летающие протезы и приземление Джульетты на попу никого не удивляют. Значит, так и надо! Но я-то понимаю: бедный Клюев в шоке, а Роза с Григорием несут отсебятину. Причем, поскольку Ершов ненавидит Глаголеву, а та платит ему тем же, диалог явно походит на склоку.

– Тебя поднять, дитя мое? – оскалился Гриша.

– Сама встану, – рыкнула прима, опираясь ладонями о дощатый пол сцены.

Из суфлерской будки высунулась голова и зашипела:

– Ромео уходит! Уходит Ромео! Блин, Ромео, пшел вон! Факинг Ромео! Гоу хоум!

Я постаралась не расхохотаться. Ну с какой стати суфлер, он же студент театрального училища и рабочий сцены, решил общаться с Иваном на московском английском?

Ершов-Лоренцо, который тоже слышал отчаянный призыв, решил вмешаться в диалог:

– Ромео, сын мой, тебя ждет стоматолог. Он установил свою бормашину в замке герцога.

Розалия, умудрившаяся встать на ноги, наступила на валявшуюся на полу челюсть – раздался характерный звук ломающейся пластмассы – и бормотнула:

– Что за дрянь тут валяется…

Потом сделала еще шажок. Под подошву попала нижняя часть протеза, заскользила по полу, и актриса, взмахнув руками, снова приземлилась на задницу.

– Говорили нашей киске, не пей до дна виски, – заявил Ершов.

Зал захохотал в едином порыве.

Гогот вышиб оцепеневшего Клюева из ступора. Ромео вскочил и ринулся за кулисы. Я едва успела отскочить в сторону и сама чуть не упала, наступив на нечто мягкое.

– Ох, прямо на мозоль… – простонал чей-то голос.

Я повернулась и поняла, что стою на ступне Софьи Борисовны, обутой в домашнюю тапочку красного цвета. Отдернула ногу, хотела попросить прощения, но не успела раскрыть рта – Иратова схватила Клюева за руку и разразилась упреками:

– Ваня! Врач же предупреждал, что протезы никудышные. Я тебе десять лет в уши дудела, что нельзя экономить на двух вещах: на здоровье и на отдыхе. Но ты упорный идиот!

Иван Сергеевич попытался отцепиться от бывшей жены и сказал:

– Ша шмылу фофи сасша!

Софья Борисовна начала трясти его, приговаривая:

– И что теперь? Как спектакль доиграешь?

Актер замер с полуоткрытым ртом.

– Новая жена, конечно, красавица молодая, но старому дураку помочь неспособна, – продолжала Иратова. – Где сейчас твоя жена? По магазинам ходит? Ох, Ваня, Ваня, натворил ты глупостей, ушел от меня, теперь никому не нужен…

Клюев начал багроветь.

– Отштань! Шука! Шволошь!

– Может, у меня и скверный характер, – неконфликтно откликнулась Софья Борисовна и протянула Клюеву небольшую железную коробочку: – Но если с супругом, даже бывшим, беда случается, я всегда оказываюсь рядом. Возьми, Ваня, тут зубы. Когда мне утром дантист позвонил и предупредил, что твои новые протезы выпасть могут, я испугалась. Тут же вспомнила, как ты в спектакле «Ночь на кладбище» главного героя играл. Тогда система на присосках еще не была готова, и Олег Евгеньевич, спасибо ему огромное, изготовил пластмассовые мосты специально для той роли. Они легко снимались и надевались. Я их не выбросила после того, как пьесу ставить перестали, на всякий случай сохранила. И сегодня с собой прихватила. Сердцем чуяла – приключится с тобой неприятность. Вот, держи, они должны подойти.

Иван Сергеевич открыл коробочку. Я увидела две челюсти и удивилась: какие-то они странные… Вроде зубы как зубы, белые, но что-то с ними не так.

– Где гель? – повернулась ко мне Иратова.

Я схватила со стола тюбик и протянула актрисе. Та открутила колпачок, помазала пластик прозрачным гелем и велела Клюеву:

– Не стой столбом! Твой выход через секунду.

Клюев живо сцапал протезы и, забыв поблагодарить бывшую жену, умчался на сцену, где Розалия уже во всю мощь легких взывала:

– Где он? Где мой Ромео? Где единственный и желанный?

– Уф… – выдохнула Софья Борисовна. – И так всю жизнь. Вечно я перед Ваней соломку расстилаю, боюсь, как бы больно не шмякнулся.

– Хорошо, что вы такая предусмотрительная, – пробормотала я, – старые искусственные челюсти очень сейчас пригодились.

Иратова привычным жестом поправила прическу.