Доминика Мюллер - Лагуна Ностра

Настал вечер, а я все изучала с лупой в руках головы несчастных Олоферна и Иоанна Крестителя в руках Юдифи, Саломеи или Иродиады. Судя по торжествующему спокойствию, которое демонстрируют убийцы, эти картины — кем бы они ни были написаны, прославленным мастером или неизвестным художником — возвеличивают преступление. Мне кажется, окажись я на месте Юдифи, я выглядела бы растерянной, потрясенной. Моя одежда, руки и грудь, испачканные кровью, подчеркивали бы весь ужас моего поступка, показывали бы, с каким трудом он мне дался. Для Юдифи же с картины Бориса — с белыми руками и круглым безмятежным лицом — отрубить человеку голову было проще простого, детские игрушки. Олоферн, с закрытыми глазами и гладким лбом, улыбался, погруженный в вечный сон, на фоне безупречных складок ее одежд посреди полотна, которое даже самый снисходительный из экспертов назвал бы мазней. Как я и опасалась, его автор находился в самом низу длинного списка безымянных подражателей Меризи. Но я не спешила разрушить мечту Бориса. Как не спешила злить Альвизе, делясь с ним своим видением убийства. Я посмотрела по телевизору две серии «Детектива Раш»[7], где сложнейшие расследования распутываются самым чудесным образом, где преступники отыскиваются словно по волшебству, где часов и запонок на манжетах вполне хватило бы, чтобы напасть на след убийцы. Прежде чем уснуть под своим пурпурно-красным, цвета свежей крови, покрывалом, я поклялась себе утром, как только проснусь, позвонить родителям и Джакомо. Куда спешить, когда ты уверена в завтрашнем дне?

У младенца были отличные легкие. Возможно, этим он похож на свою мать, заявил ученым тоном Игорь, чем расстроил Кьяру, рассердил Альвизе и окончательно сорвал наш семейный совет.

Игорю неведома ирония. Он говорит то, что чувствует, — ни больше ни меньше. Он так и не понял, почему Альвизе, его жена и ребенок бойкотировали его тандури[8], на приготовление которых он убил целый день. Он воздел руки к потолку: вторник явно не задался, вот и все.

Всю предыдущую неделю мир сотрясался от катастроф. От терактов пострадали отель «Оберой» в Бомбее, Тадж-Махал и несколько туристов. В Таиланде сторонники оппозиции захватили бангкокский аэропорт, где, как сообщал последний выпуск «Гадзеттино», застряло несколько отпускников из Венеции. В этом мире шагу нельзя ступить, чтобы не столкнуться с чужими проблемами. В Милане арестовали якобы террористов, которые собирались взорвать Миланский собор. В регионе из-за неисправной аппаратуры при пересадке сердца погибли два грудных ребенка. Короче говоря, для желающих расстроиться и впасть в депрессию выбор огромный.

Однако Венеция была погружена в собственную печаль по причине небывалой «большой воды» — начавшегося в понедельник наводнения, самого сильного за последние двадцать два года. В шесть утра раздался вой сирен. В восемь они завыли вновь, перемежаясь с женским голосом, предупреждавшим по громкоговорителю, что к полудню вода поднимется на один метр шестьдесят сантиметров выше ординара. В десять сорок пять подъем воды прекратился на отметке в метр пятьдесят шесть сантиметров, о чем бодро протрубила дама по радио, после чего вода и тошнотворная грязь начали медленно отступать, увлекая за собой плавающих по улицам крыс и мусор. К концу дня началось откачивание воды, чистка улиц и подсчет убытков. За границей в вечерних теленовостях показывали австралийского серфингиста, лавировавшего среди аркад на площади Сан-Марко, и плавающие в воде стулья; все это сопровождалось лживыми предсказаниями. Никогда Венецию ничто ни затопит, ни поглотит, она, как любое морское побережье, подвержена вечной смене отливов и приливов. Только она стоит не на берегу, а прямо на море. Наблюдая всеобщее беспокойство за судьбу Венеции, сами венецианцы, по примеру своих дворцов, хранят каменное спокойствие. Со вчерашнего дня они добиваются, чтобы давешнее наводнение отнесли к разряду природных катастроф, требуя возмещения убытков за испорченные товары и утопленные электроприборы. Как только вода спала, все принялись утверждать, что она поднималась до метра семидесяти. Городские власти намеренно занизили показатель, чтобы обойти закон, по которому при отметке в сто шестьдесят сантиметров и выше полагается возмещение ущерба. Слухи поползли из бара в бар, пока не добрались до городского архива, где хранители и посетители объединенными усилиями спасали компьютеры и стоявшие на нижних полках папки с документами и картотеки. Весь понедельник я, в огромных резиновых сапогах, перетаскивала со студентами какие-то пакеты, а на обратном пути столкнулась с дядюшками. Стоя у входа в сад, они вылавливали сачком из воды принесенных волнами полевых мышей. Борис весь день поднимал наверх картины, оставленные на время в затопленном андроне, а Игорь, босиком, в бермудах, морально его поддерживал. Весь город словно окостенел от сырости, и мы не обратили внимания на раздававшийся в бельэтаже детский плач.

Только во вторник, рано утром, Игорь удивился этому факту. Кто-то громко кричал за дверями Альвизе, когда тот спустился в антресоль напомнить мне об ужине в честь дня рождения Кьяры. Я, конечно, забыла, несмотря на письменное напоминание, которое вот уже две недели было приколото кнопкой к руке Милосердия, изображенного на украшающей лестницу фреске «Христианские добродетели» — жуткой копии с Аннибале Карраччи[9]. Это единственный памятник старины, который Кьяра решила отреставрировать, чтобы у семьи Кампана появился аллегорический девиз «Вера, Надежда, Милосердие», — совершеннейшая ерунда, которую записка и кнопка, по мнению моей невестки, настолько обезображивали, что она приколола в андроне свое воззвание: «Просьба на шедеврах объявлений не вывешивать». В общем, мне оставалось только рыскать по улицам в поисках подарка, который не обманул бы «надежду» моей невестки. Еще в понедельник, на пике «большой воды», Игорь выходил, чтобы купить на Риальто пряностей и свое подношение, даже не догадываясь, что разгуливает босой, в закатанных до колена штанах и старом дождевике в разгар «наводнения века». Когда ему что-то стукнет в голову — будь то покупка шафрана у Сальвани или усовершенствование мирового капитализма, — он уже ни о чем другом думать не может. Я ужасно люблю Игоря. Утром во вторник, когда он спускался ко мне, детские крики нарушили ход его мыслей, сосредоточенных на меню. В нашем саду устраивают сборища окрестные бродячие кошки. Но если эти крики издавал кто-то из семейства кошачьих, то это должна была быть либо рысь, либо тигр, а может, и гиена, предположил он, нимало не сомневаясь в возможности появления такого хищника в доме. Я правда ужасно люблю Игоря, но у меня не было ни минуты, чтобы строить предположения дальше, и я убежала в университет, где мне предстоял целый день лекций. Выйдя оттуда, я поскакала в «Линеа д’аква», книжный магазин, где я разоряюсь, покупая первые издания старинных книг, которые потом не решаюсь раскрыть из страха повредить корешок. Лука, которому книжные стеллажи доходят только до пояса, откопал мне для Кьяры гравюру с изображением экорше. Может быть, созерцание человеческого тела с содранной кожей отвлечет ее от душевных стриптизов.

Я успела только погрузиться в горячую ванну, попутно прослушивая сообщения на автоответчике. Родителей беспокоило мое молчание. Джакомо целовал меня из Токио, из чего я сделала вывод, что он сейчас именно там. Брат велел мне быть веселой и пунктуальной, чтобы доставить удовольствие Кьяре. Дрожа от холода в парадном черном платье, которое я надела, чтобы доставить удовольствие Альвизе, я поднялась к ним, неся под мышкой экорше.

С младенцем Альвизе и Кьяра меня опередили. В обществе они ведут себя с уверенностью четы Клинтон, спустившейся из эмпиреев власти, чтобы разъяснить толпе устройство мира; и никакая Моника Левински не в силах поколебать этой стальной уверенности в себе. Не помню, чтобы я видела Клинтонов с грудным младенцем, спящим в переноске типа «кокон», но никто не произнес по этому поводу ни слова: ни дядюшки, которых ничем не удивишь, ни сами супруги Кампана, увлеченно и авторитетно обсуждавшие пересуды, которые начали лихорадить город, после того как мэр, не затрудняющий себя выбором выражений, заявил в «Гадзеттино», что грязь, затопившая улицы в результате небывало высокого подъема воды, и нанесенный им ущерб никакая не катастрофа и что венецианцы капризничают, как избалованные дети.

Я ухватилась за это слово и спросила, что это за ребенок спит в этой странной емкости. В ответ Альвизе проворчал, что из-за моего опоздания и невнимания к семейным торжествам ему придется повториться, хотя ему этого и не хочется. Он подарил этого младенца Кьяре на день рождения. После восьми лет попыток — естественных и с помощью науки, восьми лет неудач и огорчений ничто не смогло бы доставить ей большего удовольствия. Новорожденный был взят в приемнике, куда его мать вместе с группой нелегалов была доставлена финансовой полицией. Вот уже два месяца, как грузовики, набитые нелегальными иммигрантами, прибывают на пароме из Патр[10]. В порту их встречают полицейские и чаще всего отправляют обратно ближайшим рейсом. Несовершеннолетние и больные (а также прочие сложные случаи) доставляются в специальные приемники, растущая переполненность которых создает Альвизе дополнительные проблемы. При пособничестве продажных адвокатов и невольном содействии наивных гуманитарных организаций криминальные авторитеты с материка откапывают там соотечественников, оставшихся без средств к существованию, и задействуют их в нелегальном производстве. Они проявляют безграничную изобретательность, открывая новые каналы взамен перекрытых, так что обнаруженные полицией цепочки распадаются еще до полного их раскрытия. К «проклятьем заклейменным» с постсоветского пространства добавляются афганцы и иракские курды, которые приходят в Грецию пешком через Турцию без документов, без денег и с минимальным словарным запасом. Нелегалы — это какая-то бочка Данаид, из которой сотрудники комиссариата, смена за сменой, литр за литром, черпают и черпают воду, а она все прибывает и прибывает. Альвизе остановился, наблюдая за впечатлением, которое произвел его рассказ. Я же воспользовалась паузой, чтобы спросить еще раз, какую роль играет во всех этих ужасах младенец Кьяры. По его мнению, и так все ясно. Мать ребенка, совсем девчонка на последнем сроке беременности, попала в приемник полумертвой от истощения, а потом и вовсе умерла от потери крови в душевой, где ее обнаружила охранница. Альвизе со своими сотрудниками и судмедэкспертом прибыли почти сразу за дежурным врачом, который делал кесарево сечение прямо на кафельном полу. Когда младенец издал первый крик, это было такое чудо! Такая жажда жизни!