Кондратий Жмуриков - Принц и Нищин

— Да… ты действительно влип в серьезное дело, — наконец сказал Котляров. — Настолько серьезное, что я даже не могу сказать тебе, чем, собственно, могу тебе помочь.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне уехать из Москвы и чтобы меня больше никогда-никогда не нашли.

— Ты говоришь как ребенок. «Никогда-никогда». — При каждом произнесенном «никогда» полковник комично кривил лицо, но Сереже вовсе не было смешно. — Для того чтобы укрыть тебя, спрятать, надо знать, кто конкретно тобой интересуется. Кто травит тебя. Ведь, по сути, ты былинка. Ведь сломали Вишневского и Адамова. А это были люди. Большие люди. — Щека полковника пришла в непрерывное движение.

— Ну хорошо, — угрюмо сказал Сережа. — Будем говорить не по-детски. Вы говорили, что имеете кое-какие информационные каналы в спецслужбах.

— Да.

— А не смешно ли будет, если я скажу: кто конкретно интересуется моей персоной. Персоной в сущности ничтожной, былиночной, как вы тут образно выразились.

— С каких это пор ты стал обидчив? — прищурился Котляров.

— Да не обидчив я. Тут меня не обидить хотят, а убить. Я примерно догадываюсь, кто, но тем не менее мне нужно подтверждение. Я не хочу ни в чем копаться, мне это никак… ничего мне не нужно, не потяну я. Но я не хочу подыхать.

— А кого ты подозреваешь? ФСБ, ФСО, МВД?

— Ну…

— Конкретно!

— Конкретно? Да ну хотя бы главу президентской администрации Половцева! Сомневаюсь, что без его благословения могут делаться такие вещи!

Кондор насупился:

— Антона Николаевича? Ты уверен в том, что…

— Вот я и прошу вас, Георгий Палыч, прояснить ситуацию. Помогите мне. По сути, я ведь ничего и не делал…

— …просто стал свидетелем событий, которые могут перевернуть всю российскую политику и экономику, — мрачно договорил Котляров. — Понятно. Хорошо. Я попытаюсь выяснить, что намереваются с тобой делать. Какие меры предпринимают, чтобы тебя найти. Что еще? Наверно, ты хочешь, чтобы я забросил тебя за границу?

Сережа судорожно вздохнул:

— Нет, но…

— А как же ты, друг мой, думаешь скрываться? После того, что ты намутил, тебе осталось разве что в Антарктиду лететь к пингвинам и там зарыться в лед на глубину этак километра в два. И то еще неизвестно, как это тебе прокатит.

— Но за границу… деньги…

Котляров иронически хмыкнул (большая часть иронии заключалась в судорожном искривлении на этот раз решительно всех черт лица) и проговорил, как будто что-то для себя решив и внезапно успокоившись:

— Деньги не проблема. Деньги я тебе дам. Конечно, в наше время ничто не делается просто так. Сочтемся. Но ты говори сразу, что тебе нужно. Весь пакет пожеланий, как говорится.

Сережа набрал воздуху в грудь и выговорил:

— Еще… еще я хотел бы, Георгий Палыч, чтобы вы поспособствовали… одним словом, я хотел бы просить вас оформить загранпаспорта на «левые» имена — для меня и еще для двух человек.

— А… это, наверно, для Лены Фирсовой и для этого недотепы Алика Мыскина, — предположил Котляров.

— Да.

— Ну что ж, это правильно, что ты попросил меня о том, чтобы я помог тебе и этим двоим соскочить за бугор. Что ж, это естественное желание. Хорошо. Но пока что ты и твои спутники должны выждать время. Хотя бы несколько дней. Я дам вам хату, и через определенное время сообщу тебе, чего я нарыл по каналам спецслужб. Где Мыскин и Лена дожидаются тебя?…

Сережа было замялся, но потом решился и выпалил координаты места встречи.

Ему внезапно подумалось, что именно в этот момент что-то безвозвратно потеряно, но он тут же постарался отогнать эти мысли.

— Ты веришь ему? — спросила Лена.

— Я никому не верю до конца, включая Алика и самого себя. Но Котляров… мы с ним вместе видели кровь, я должен ему верить. Он сам говорил. Он всегда выделял меня из… из других. — Сережа тряхнул головой и добавил. — По крайней мере, мы уже два дня живем здесь, в квартире, куда нас привезли по его распоряжению, и тем не менее нас никто не беспокоил. Между прочим, его кто-то, какой-то генерал, по телевизору там, назвал зеркалом русской контрактной армии. Образцом офицера. Сейчас-то у него нервный тик прогрессирует, я посмотрел… так что он на образец как-то не очень…

Сказав эти слова, Сережа Воронцов повернул к Лене несколько бледное лицо, а потом хлопнул по плечу сидевшего рядом с ним на диване Мыскина и сказал:

— А ты, алкаш, опять нажрался? Я и смотрю, что половины содержимого бара, который тут Котляров по неосторожности оставил, уже не хватает.

— А кто в-выпил… ррр…рром? — прокаркал Мыскин. — Там же была бутылочка. Я ее еще сиво… сиводни утром облюбовал…

— По-моему, тебе пора на отдых, Алик, — сказал Воронцов. — Я всегда говорил, что злоупотребления алкоголем к хорошему не приведут, но эти два дня ты вроде как взялся, и куда как наглядно, проиллюстрировать мои слова. Иди спи, Иваныч.

— Как говорил один мой знакомый жиртрес… мменя нельзя так обижать — у меня этот… м-м-м… раз, два, три-и… трихомоноз!

Сказав эти слова из репертуара Пети-Мешка, Алик Мыскин поднялся и, спотыкаясь на каждом шагу и обтирая дверные косяки, поковылял в свою комнату. Сережа посмотрел ему вслед и сказал:

— Где-то я уже слышал что-то наподобие.

…Да, уже два дня они жили в этой квартире. Два дня, в продолжение которых Сережу Воронцова бросало то в жар, то в холод — и в физическом, и в душевном смысле. Беспокоила рана, саднила разбереженная тревога, волны озноба перекатывались по телу, и по ночам Сережа впадал в болезненное, нехорошее забытье. Бредил.

Он просыпался утром и ловил себя на мысли, что вот так, в таком беспомощном виде, не был уже давно.

…И все это время полковник Котляров хранил гробовое молчание. С тех пор как его люди отвезли сюда Воронцова, Алика Мыскина и Лену, Котляров не давал о себе знать. Впрочем, Воронцова не это более всего тревожило. Потому что он смутно представлял, сколь сложно раскопать информацию на таком уровне, на котором он, Сережа Воронцов, заварил себе дьявольскую кашу совершенно необязательных проблем.

И — самое смешное — гораздо больше его волновала Лена.

И еще то, что, оказывается, он еще мог испытывать… да, вероятно, так оно и было, — любовь. Он прекрасно помнил то сумасшествие, что охватило его в Аскольдовской студии. Те ненормальные слова, что выпархивали из самых глубин его души и бросались в лицо Лене, как бабочки на огонь.

За эти два дня он ни разу не был близок с нею, как никогда не было этого и за прежние годы знакомства. Как это говорится в высокоинтеллектуальных американских телесериалах: «не занимался любовью». Заниматься любовью! Для Сережи это всегда звучало столь же дико, как заниматься ненавистью или заниматься надеждой.

Алик Мыскин порывался было инициировать любовную сцену, попытавшись затолкнуть Сережу в ванную комнату, где принимала душ Лена, но очень удачно подскользнулся на заботливо оставленном кем-то на полу мыле и загремел так, как будто его тело состояло из жестяного сосуда с перекатывающимися сухими костями внутри.

…После того, как Мыскин пошел спать, Сережа начал кашлять.

— Я думаю, что Котляров сделает все, что обещал, — сказал он наконец. Сказал, чтобы хоть что-то сказать. Тишина душила его. — Он говорил, что ему легче всего оформить визы в Испанию или Грецию. Хотя не исключал, что может отправить нас и подальше — в Бразилию, скажем, или в Аргентину. Или к черту на рога. Хотелось бы, чтобы черт был каким-нибудь… чилийским.

— Да, хотелось бы подальше, — глухо сказала Лена, не глядя на Воронцова.

По всей видимости, она тоже не могла избавиться от впечатления тягостности их общения наедине. Словно стоял между ними какой-то барьер, который не давал ни вздохнуть полной грудью, ни отойти от него, чтобы забыть раз и навсегда о том, что…

— Вот что, Ленка, — вдруг сказал Сережа, прерывая вереницу унылых захлебывающихся мыслей, — ты помнишь, что я говорил тебе.