Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2

Выйдя из машины и даже поежившись от удивительной, какой-то кукольной красоты привокзальной площади Женевы, я успела заметить краем глаза, что Матвея Тополева, так и не раскрывшего рта после моих грубых угроз, быстро увели куда-то в сторону. Меня же вежливо принял под локоток здоровенный бугай в зеркальных очках и, изо всех сил подражая манерам светского льва, легонько и, как ему, видимо, казалось, грациозно, начал подталкивать меня в сторону вокзала, хотя, видит Бог, я даже намека не выказала на сопротивление представителю американских властей. Что поделаешь: если тебя решила обменять, даже вопреки твоей воле, великая страна, оплот мировой демократии, нет никакого смысла сопротивляться. Все равно обменяют, только еще руки вдобавок выкрутят. С горечью отметив про себя, что у меня фатально не складываются отношения со сверхдержавами, я, стараясь не расстраивать своего конвоира непослушанием, покорно двигалась вперед, бессмысленно глазея по сторонам и мысленно благодаря Юджина за то, что он остался в отеле, решив, очевидно, не провожать меня в последний путь на родину.

Все, что я видела вокруг в те критические для меня минуты, — пестрая вереница блестящих чистеньких таксомоторов у гигантской арки вокзала; сверкавший под лучами холодного зимнего солнца шпиль кальвинистской кирхи, или как она там у них называется, сложенной из красного кирпича, с посеребренной кистой старинных часов наверху; незначительное скопление людей на подступах к вокзалу; мерная поступь высокомерных, как верблюды, носильщиков с бляхами, похожими на орден Отечественной войны, — все это воспринималось мною как-то расплывчато, ирреально, словно происходило не в подлинной жизни, а на плохо заправленной в проектор ленте, которую с остановками крутит на полевых станах киномеханик-халтурщик.

Я вдруг вспомнила великолепную сцену обмена шпионами в фильме «Мертвый сезон», душку Баниониса, счастливые, честные лица его верных коллег-гэбэшников, нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу в ожидании, когда же их товарищ по оружию пересечет наконец нейтральную полосу. Я так явственно вспомнила этот эпизод, что даже повеселела. Хотя буквально через секунду допетрила, что на встречу, подобную той, которую устроили в кино красавцу Банионису, мне рассчитывать не приходится. Скорей уж наоборот…

Пока я предавалась этим безрадостным размышлениям, в порядке нашего следования произошло существенное изменение: здоровяк в водолазке вдруг без лишних церемоний подхватил меня под руку и даже прижал к себе для надежности. Правда, как-то уж очень бесполо, по-деловому. С таким же успехом меня могла прижать дверь лифта или сдающий не глядя назад пьяный шофер грузовика. Движение американца было властным и настолько решительным, что не допускало даже намека на разночтения. Влекомая этим бульдозером в темным очках, я пронзила насквозь какой-то тоннель, тускло освещенный люминесцентными светильниками, и оказалась в огромном зале вокзала, буквально затопленном светом, лившимся сквозь стеклянное перекрытие полусферического потолка. В отличие от родных московских вокзалов с их толчеей, забористым матом, толстыми, в оренбургских платках, продавщицами пирожков с рисом и капустой, воплями разъяренных пассажиров с лыжами и рюкзаками и хвостатыми очередями у билетных касс, здесь все напоминало фойе Кремлевского Дворца съездов: чинная, неторопливая публика, дорогие наряды, запах хорошего мыла и духов… Я взглянула сквозь стеклянные витражи на непереносимо чистый, словно вылизанный сворой дрессированных бультерьеров перрон, куда в этот момент прибывал ярко-красный локомотив, тянущий за собой желто-голубые вагоны, ладные, чистые, нарядные, словно только что выкатившие из подарочной коробки комплекта «Детская железная дорога», — и с тоской подумала, что выдержать возвращение на родину даже в этих потрясающих спальных вагонах будет выше моих сил. Куда естественнее было бы сразу схлопотать пулю в лоб, а еще лучше — уснуть, чтобы проснуться, как говорила моя мама, в совершенно другом спектакле. И хоть я всегда очень смутно и без всякого удовольствия представляла себе этот самый «другой спектакль», в тот момент о лучшей доле для себя я и не мечтала…

— Stay hear! — коротко рыкнул лоб в очках.

Эта команда раздалась совершенно неожиданно. Я была уверена, что мой провожатый выведет меня на перрон к остановившемуся составу, поставит, как пугало, перед вагоном с конкретным номером и будет терпеливо ждать, пока не тронется поезд и чья-та волосатая рука с плоскими часами «Луч» не схватит меня за шиворот и втащит внутрь. Именно так я и представляла себе торжественную церемонию возвращения блудной дочери России В. Мальцевой на историческую родину. Однако команда «стоп» прозвучала в самом центре огромного зала ожидания, возле модернистской каменной пирамиды из черного мрамора, увенчанной золотым циферблатом часов «Лонжин». И тут я увидела Матвея Тополева, подошедшего сзади вместе с двумя провожатыми — такими же рослыми, как мой конвоир, парнями, один из которых был, судя по короткому властному жесту, буквально пригвоздившему Матвея к пирамиде, старшим в этой группе.

Тополев, в длинном белом плаще и уже без наручников, как-то очень вяло отреагировал на очередную нашу встречу, занятый, видимо, собственными проблемами. Поскольку мне занять себя было абсолютно нечем, а ожидание на ногах становилось мучительным, я в упор рассмотрела это доблестное лубянское ничтожество и пришла к выводу, что сытные американские харчи впрок ему, как ни странно, не пошли. Еще две недели назад абсолютно неуязвимый, настырный и экстравагантный, помощник и консультант самого могущественного человека в Советском Союзе выглядел сейчас жалким и каким-то занюханным.

Взгляд Матвея затравленно шнырял по сторонам, словно определяя, чего именно следует ждать от вокзальной неизвестности — действительного освобождения или очередного удара судьбы, после которого ему уже не встать на ноги.

— Высматриваешь встречающих с цветами и орденом Красной Звезды в коробочке, мудак? — негромко, но внятно поинтересовалась я.

Матвей бросил на меня такой зверский взгляд, что я отвернулась. Мне вдруг стало жаль — я даже не поняла почему — этого злобного мужика, бившего меня по лицу. Возможно, я просто увидела на его раздобревшей физиономии отчетливый знак близкой смерти — как синий треугольный штамп поликлиники на больничном листе. Меня редко посещали такие прозрения. Но — и я старалась об этом не вспоминать — они всегда сбывались…

Где-то под стеклянным потолком гигантского зала нежно прошелестел голосок девушки-информатора, доверительно сообщившей опаздывающим пассажирам на несколько жестковатом французском, что через пятнадцать минут с четвертого пути отойдет скорый поезд Женева — Марсель. Голосок хоть и был нежным и слабеньким, однако внушал абсолютное доверие. И я сразу поверила, что поезд отправится именно через пятнадцать минут и ни секундой позднее. И еще успела взгрустнуть о том, что, очевидно, никогда не попаду в прекрасный город Марсель на берегу теплого Средиземного моря…

Вскинув голову, я посмотрела на золотой циферблат часов «Лонжин», венчавших мраморную пирамиду, в тот самый момент, когда они начали мелодично отбивать пять ударов. На третьем ударе из-за пирамиды вынырнули четверо мужчин, остановившихся напротив нашей группы. Едва увидев одного из них, я моментально утратила интерес к остальным. У меня даже дыхание перехватило, хоть я и знала, что, возможно, увижу этого человека: прямо мне в глаза, как-то виновато улыбаясь, смотрел черноволосый Вшола. Мы находились буквально в метре друг от друга.

— Привет! — сказала я, испытывая невыразимое желание погладить этого парня по небритой щеке.

— Салют! — улыбнулся он.

— Ты меня очень хорошо закопал.

— Я старался…

— Don’t talking! — прорычал старший в моей группе сопровождения и сделал страшные глаза.

Вшола кивнул и неожиданно подмигнул мне.

Только теперь я рассмотрела эскорт моего лесного друга и носильщика, состоявший из трех примерно одинакового возраста светловолосых мужчин, одетых с небрежностью и вкусом, безусловно делавшим честь таинственному реквизитору из театрально-гримерного цеха КГБ. Не знай я совершенно точно, откуда и зачем материализовались в прекрасной Женеве эти молодчики с каменными лицами, я бы запросто могла принять их за туристов из Скандинавии, ожидающих объявления посадки на поезд до Стокгольма.

Внезапно, словно повинуясь невидимому сигналу, по одному человеку от каждой группы сделали шаг навстречу друг другу и, отойдя чуть в сторону, о чем-то тихо заговорили на английском.

Переминаясь с ноги на ногу, я в очередной раз посмотрела на Тополева, уши которого буквально вытянулись в направлении парламентеров, потом перевела взгляд на грустное лицо Вшолы и скосила глаза левее, в тот угол зала ожидания, где раскинулось уютное кафе и где людей было значительно больше, чем у хромированных окошечек билетных касс. Кого я надеялась увидеть? Даже не знаю точно. Я прекрасно понимала, что эа этой сценой, разворачивавшейся на виду у пассажиров из всех европейских государств, наблюдало немало внимательных и сосредоточенных глаз. Больше того, я, конечно, догадывалась, что основные события произойдут (если произойдут вообще, во что я до конца не верила) позднее, когда обмен будет завершен и я перейду под опеку трех «скандинавов» с площади Дзержинского. Лишь в этот момент я по-настоящему пожалела, что не проявила должной настойчивости в долгой дороге от Вены до Женевы, когда дулась и молчала, как вековой пень. Скорее всего, Юджин все равно не раскрыл бы мне план акции, но хоть какую-то информацию, связанную с моим предполагаемым освобождением в Женеве, я, может быть, и получила бы. Теперь же я стояла дура дурой посреди огромного вокзала, болезненно реагируя на каждое движение незнакомых, сжатых, словно пружины, мужчин и не зная, что произойдет со мной через минуту.