Юрис Юрьевикс - Ледяной ад

Температура воздуха упала до минус сорока и продолжала снижаться. Солнце уже закатилось за горизонт на всю зиму, теперь о нем напоминала лишь узкая полоска между ледяными просторами, где был разбит лагерь, и монотонной пустотой неба. Столь поздно — в октябре — никогда не случалось, чтобы из-за кромки земли сюда проникали солнечные лучи. Бледно-серебристая полоска по-над линией горизонта, затмевая звездный свет, превращала фиолетово-черное небо в бездонную пропасть. Но и этот слабый солнечный проблеск вскоре должен был истаять. Через сутки небу предстояло расцвести созвездиями.

В своем мешковатом полярном костюме водитель снегохода, шагавший впереди, был похож на пингвина. Округлый шлем и капюшон довершали сходство. Верно вспомнил, как сын на прошлый День святого Франциска в Монреале нарядился пингвином. В иное время воспоминание вызвало бы у него улыбку, но сейчас — нет.

Высоко над его головой раскачивался огромный сияющий занавес; тончайшая паутина розовых и бледно-зеленых волокон трепетала вокруг магнитных силовых линий — там, где поле было особенно мощным. Верно никак не удавалось сфокусировать взгляд на цветных сполохах, понять, в дюймах или в милях от него разливается сияние. Оно возникало и прежде — словно предзнаменование, столь редко приходящее на далекий Север. Впрочем, в последнее время происходило много всего необычного.

Эмиль Верно впервые потерял связь с полевыми исследователями. Больше всего он боялся, что кто-то из них провалился в ледяную трещину или упал в полынью. Однако гибель одного не объясняла молчания остальных. Полная тишина в радиоэфире могла возникнуть, если только… если только фургон исследователей вынесло на подтаявший лед или на разводье и все четверо свалились в студеную воду. «Тогда их не спасут даже полярные костюмы», — подумал Верно и пробормотал парочку красочных квебекских ругательств.

Водитель остановился и молча указал рукой на полынью. Они подошли к ней. Пахнущая морской солью вода была неподвижна.

К полынье тянулось несколько коаксиальных кабелей и красных фалов, облепленных солью и льдом. В воде, словно акула, нарезал круг за кругом, подчиняясь заложенной в него программе, щуп.

Водитель обвел лучом фонаря края полыньи, ища признаки падения человека или машины. Они с Верно осмотрели множество следов, что вели к бордовой надувной палатке, стоящей в тридцати ярдах, но не заметили ни людей, оставивших эти следы, ни каких-либо средств их передвижения. «Никого нет дома» — в точности как доложил первый спасательный отряд, прежде чем отправиться на поиски пропавших членов экспедиции.

Алекс Косут, Юнзо Огата, Анни Баскомб, Минсков и Лидия Тараканова как в воду кинули. Сегодня утром Тараканова должна была покинуть станцию. Остальные пришли в лагерь, чтобы провести ежеквартальные тесты и взять данные с дистанционно управляемого щупа. Однако в полдень исследователи не вышли на связь с базой: не ответили на запрос ни по встроенным в костюмы передатчикам, ни по автомобильному радио. Теперь их разыскивала половина сотрудников станции «Трюдо».

Внутри палатки жужжал трансформатор, энергия к нему поступала от цепочки мерно поскрипывающих ветряков, установленных снаружи на полых двенадцатифутовых основаниях. Здесь было два переносных компьютеризированных прибора — брезентовый пол продавился под весом их телескопических опор. Один прибор стоял на уровне письменного стола, стулом к нему служил перевернутый ящик, другой располагался на уровне прикроватного столика, и на нем можно было работать, сидя на надувном матрасе. Рядом с меньшим прибором валялся пакетик из фольги с остатками сублимированных ягод.

Никаких признаков нападения или техногенной катастрофы. Все на месте. Верно вздохнул с облегчением, не обнаружив кровавых последствий разгула рассвирепевшего медведя.

В уголке Огаты, как обычно, царил идеальный порядок. Во владении Анни Баскомб властвовал, разумеется, хаос: ширма скорее скрывала бардак, нежели дарила уединение. На матрасе Алекса Косута лежала шахматная доска; судя по фигурам, полпартии было сыграно. Угол Минскова выглядел необжитым, что и неудивительно: этот человек всегда казался странником. Из матраса Таракановой воздух был выпущен, на матрасе лежал скатанный спальный мешок, на мешке — сложенный костюм полярника; на костюме — шлем.

Рядом с матрасом Таракановой находился чей-то спальный мешок. На нем Верно обнаружил КПК Юнзо Огаты. Он быстро прокрутил записи: маршруты полевых исследований, графики работы в суровых полярных условиях, скучная фиксация кропотливых операций многоопытного сверхобразованного ума, отмечающего подробности, накапливающего факты… Сплошная рутина.

Верно дошел до последней записи и тут обратил внимание на слова, нацарапанные пером прямо на экране блокнота, ignis fatuus.[1] Этот термин был ему незнаком. И почерк тоже. Может быть, рука Косута?

Верно снова выругался. Так что же случилось на станции.

Куда подевались четверо ученых?

Или их исчезновение — розыгрыш? Спектакль официального наступления зимы? Да, хотелось бы верить, что это лишь дурацкая шутка.

Водитель хлопнул Верно по руке раскрытой записной книжкой. Это был ежедневник Анни. Верно взял дневник и прочел первое, на что упал взгляд:

20 октября.

Вчера вечером устроили прощальную вечеринку со сливовым пирогом и чаем с ликером. Лидия Тараканова сегодня нас покинет, если подводная лодка сможет подойти к полынье. Полынья неуклонно и необыкновенно быстро затягивается. В этом году, похоже, найти нас будет так же легко, как иголку в стоге сена.

Но их нашли. Доктор Тараканова уехала. Анни Баскомб отметила это событие с присущим ей сарказмом: «Слава Господу за его милости! Ура!»

Верно с улыбкой закрыл записную книжку. При других обстоятельствах он присоединился бы к ликованию Анни. «Скатертью дорога!» — сказал бы он. Ох и вредная была женщина! Требовательная, визгливая, неуживчивая… Работать бок о бок с ней целый год было сущим адом.

В наушнике прозвучал встревоженный голос водителя:

— Выйдите на улицу.

Верно без промедления покинул палатку.

Слышался пульсирующий звук: один из спасателей вызывал остальных при помощи сигнала тревоги. Кто-то сообщил об обнаружении фургона. Станция «Трюдо» в четырнадцати милях к северо-востоку подтвердила получение сообщения и попросила держать ее в курсе событий. Водитель сверялся с прибором глобального позиционирования и картой местности. Источник сигнала находился в четырехстах ярдах впереди, в направлении близлежащей каменистой возвышенности, известной как гора Маккензи.

— Пойдем, — позвал Верно, забираясь на высокое сиденье «хорька». Снегоход двинулся, плавно покачиваясь на боковых рессорах, — огромные колеса на мягких шинах покатились, едва Верно пристегнулся.

Хреновые ремни. Зачем они вообще здесь нужны? Самое большее, на что способен «хорек», — восемнадцать миль в час. Электродвигатель заводился от алюминиевых батарей, что было удобно в условиях холода, и работал на водородном топливе, безвредном для окружающей среды. На этом настаивал Королевский комитет. Господи, как Верно скучал по реву обычного двигателя внутреннего сгорания! Гусеничный снегоход на бензине, по размерам вдвое меньше «хорька», способен развить скорость в два-три раза выше, и к черту последствия для природы! Скорее бы добраться до своих людей. В арктических условиях каждый миг, проведенный на морозе, может стать последним.

Верно выругался. Его укачивало.

— Не машина, а надувной мяч! — сказал он.

— Чего? — переспросил водитель. Его лицо скрывала защитная маска.

— Ничего. Поезжайте быстрее, — отозвался Верно. — Allez, allez.[2] Schnell,[3] черт подери!

Стемнело и похолодало. Воскоподобная красная ленточка над горизонтом пропала. Встроенные в шлем электронные часы показывали 13.47.

Мимо, словно прогулочная яхта на круизе, пронесся гусеничный катамаран бригады медиков — он был больше и быстроходнее, чем «хорек». В одном крыле расположился персонал, состоящий из штатной медсестры станции и исследователей, вызвавшихся работать медтехниками в чрезвычайной ситуации, в другом — аппаратура; отсеки соединялись балками, которые вибрировали, когда катамаран скользил по льду. Лебедка, подвешенная в середине, звенела, ударяясь о раму, словно пожарный колокол. С противоположной стороны приближались семь пар фар, сжимая кольцо вокруг участка, где пропали ученые. Через неровное ледяное поле шли машины с высокой посадкой; свет фар подпрыгивал на ухабах. Если годовалый лед — гладкий и ровный, то застарелый — весь в торосах. Верно на подъемах раскачивался из стороны в сторону.