Роберт Кормер - После первой смерти

  Мне всё продолжает казаться, что у меня в груди есть туннель. Дорожка, которую проделала пуля, прошедшая через плоть, сухожилия и мышцы. А я не слишком мускулист, и мой рост – всего пять одиннадцать [174см.], и вес – сто восемнадцать фунтов [56кг.]. Так или иначе, пуля прошла мою грудную клетку и вышла наружу. Она была раскалена, и я не почувствовал никакой боли. Оба конца туннеля закрылись, хотя и заросли сморщившейся кожей, образовав красноватые пятна. Сморщенность ощутима на ощупь, и выглядит так же, как и старый шрам от прививки на руке у моего отца. Возможно, в ближайшие годы я буду изранен так же, как и он на фронте в годы Второй Мировой. Мать всегда шутит, говоря об этих ранах: «О, не сами раны, а лишь факт их существования подтверждает погоду, предсказываемую фантомной болью и судорогами в руках и ногах».

  Интересно:  когда мне будет столько, сколько ему сейчас, мои раны также будут давать о себе знать?

  И я смогу предсказывать дождь или бурю, когда боль будет со свистом проноситься через туннель у меня в груди?

  Я, конечно, шучу, но мои шутки совсем не похожи на тонкие шутки моей матери.

  Я шучу, потому что я не собираюсь стать барометром или другим инструментом, прогнозирующим погоду.

  Но кто шутит?

  Первый из многих вопросов о моём присутствии здесь.

Не сбейтесь со счёту.

  Сегодня отец собирается меня навестить.

  Он навестит меня впервые после той истории с автобусом на мосту прошлым летом.

  Я печатаю в комнате на верхнем этаже замка, и в это время снаружи очень красиво. Через окно, я могу увидеть квадратную площадь и парней, забавляющихся игрой в снежки. Первый снег за эту зиму. Снег в конце года. До рождества осталось лишь две недели. На День Благодарения было сухо и холодно, а в небе висело бледное солнце, и было безветренно, и это очень подходило для игры футбол, для традиционной игры между «Замком» и «Академией Пехоты». «Замок» победил со счётом 21 - 6, и по поводу этого в нашем кампусе был настоящий праздник. Элиот Мартингал притащил ракеты для фейерверка, оставшиеся у него с летних каникул; они не были использованы на праздновании Дня Независимости, отмечаемого его семьёй дома на мысе Кеп-Код, и он сказал, что запустит их, если мы выиграем большую игру, намеченную на День Благодарения. Мы победили, и он устроил фейерверк. Это было красиво. Это было именно тогда, когда я пошел в туалет, где проглотил четырнадцать таблеток снотворного. Затем я лёг в постель, слушая разрывы вишнёвых ракет, сперва взлетающих и оставляющих за собой сизый след, и затем разлетающихся на множество маленьких огоньков, по очереди лопающихся со звуком, напоминающим стрельбу из миниатюрного пулемёта. И было приятно лежать, уплывая вдаль, а затем я вдруг подумал о ребёнке из автобуса, лежащем на крыше фургона, словно сломанная игрушка. Когда взрывы ракет прекратились, меня затошнило. Я вскочил и помчался в ванную, чтобы меня не вырвало прямо в комнате.

  Пожалуйста, не смотрите на это, как на исповедь жалеющего себя наркомана, нуждающегося в услугах психиатра.

  У меня нет к себе ни малейшей жалости. И это не донос на кого-нибудь в полицию.

  Или это даже не прелюдия к чему-либо из описанного выше.

  Когда настанет время исполнить этот акт, я это сделаю без какой-либо прелюдии или вводной части. И просто в какой-нибудь день, гуляя по набережной, можно будет дойти до моста Бримлер-Бридж, спокойно подняться на парапет, или на что-нибудь ещё, и нырнуть в кипящую внизу водную пучину.

  Я вспомнил тот автобус, и лучше было бы попробовать отмотать рулон этой смертельной киноленты назад. Поэтическое правосудие, видите ли. Возможно это – то, что я должен был сделать, когда меня отправили к автобусу, застрявшему на том мосту. Наверное, тогда стоило бы совершить решающий шаг вперёд, чтобы нырнуть с высоты. Мост, на котором застрял тот автобус, был даже выше чем Бримлер-Бридж. Только подумайте, что в тот день меня тогда спасло, и как.

  И мой отец больше всего.

  Но сколько раз человеку дано умереть?

  Так или иначе, мои родители собрались приехать сюда под конец этого утра.

  В одиннадцать часов, чтобы быть точным.

  Как я уже сказал, это будет первый визит моего отца после той истории с автобусом на мосту.

  Для моей матери посещение было святым делом. Она любезна, остроумна и элегантна. Она – по своей сути любящая жена и мать, и обладает поразительной силой – внутренней силой, не имеющей никакого отношения к игре мускулами. Я всегда это ощущал, даже когда был совсем ребёнком. Мой отец – он также не из робкого десятка. Но он всегда был излишне скрытным, чтобы можно было сполна оценить его силу. Особенность его профессии, я это понял лишь теперь. Его профессиональная любезность, которая не только маскирует человека, но также является и серьёзным инструментом. И его семья. Даже моя мать, при всей её силе.

  Когда в сентябре она в первый раз меня посетила, сразу, в первые же дни после того, как я сюда поступил, она сохраняла хладнокровие и спокойствие – то, чего всегда так не хватает мне.

  - Ты не хочешь говорить об этом, Марк? - спросила Она.

  Меня зовут Бен, а Марк – это имя моего отца. Если бы эта оговорка была сделана не ей, а кем-либо другим, то я обозвал бы это «оговоркой по Фрейду». Но она слишком открыта и проста для того, чтобы такое ей сказать.

  Меня удивило, как много она знает о том, что произошло тогда на мосту:

  - Я бы не хотел об этом говорить, - сказал я. - И не только об этом.

  - Ладно, - важно сказала она, расправляя платье у себя на коленях. У неё красивые ноги, вдобавок к её потрясающей женственности. Она никогда не носит джинсы или костюмы с брюками, а всегда лишь юбку или платье, даже когда она занимается уборкой дома. Она стала расспрашивать меня о школе, уроках, об одноклассниках, и я механически отвечал ей, словно мой рот не имел никакого отношения к моему расслабленному телу. Я рассказал ей о мистере Чатхеме, который преподавал  математику ещё у моего отца. Когда ещё я только сюда прибыл, мать мне сказала о том, как хорошо, что я попал в Альма-матер своего отца, здесь очень долгая и красивая осень. Она сказала, что здесь я многое ещё смогу услышать и узнать о своём отце. Я не сказал ей, что мистер Чатхем уж очень стар, и для всех является предметом насмешек, и все, кто попало, над ним всячески шутят.

  «Меня зовут Бен Марченд», - как-то сказал я ему. - «И мой отец учился здесь в «Замке» ещё до Второй Мировой Войны. Вы его помните?»

  «Конечно, милый мальчик», - ответил он. - «Конечно».

  Но я ему не поверил. Его взгляд был тусклым и направленным в никуда, его рука начала трястись, и, кажется, от него всегда можно получить какую-нибудь гадость в ответ на всё, что угодно. В последнее время Элиот Мартингал и Биф Донателли, как и многие другие, не дают покоя старому Чатхему. «Он у нас будет ходить на носочках, по лезвию ножа, чтобы совсем состарился и больше уже не преподавал», - как-то сказал Элиот. - «Он долго не продержится, если будет думать, что в его штанах любую минуту может взорваться петарда».

  Так или иначе, я начал врать своей матери о мистере Чатхеме и о его несуществующих воспоминаниях о моём отце:

  - Он помнит папу как хорошего ученика, - сказал я. - Как очень серьезного. На уроках он никогда не валял дурака, был очень застенчивым, отзывчивым и послушным – его точные слова, - я пытался подражать ржавому старческому голосу мистера Чатхема. - Излишне худым для своего роста юношей, но можно было видеть, как он набирал вес и становился настоящим мужчиной…

  И я тут же видел, что она мне не верит. У неё множество замечательных свойств, но актриса из неё бы не получилась. В глазах и в выражении её лица недоверие было очевидным.

  - А разве папа не был послушным и старательным учеником? - спросил я. - Конечно же, был. Он же теперь генерал, не так ли?

  - Ты же знаешь, что твой отец не любит, когда его называют генералом, - ответила она.

  - Правда, -  сказал я, и мои мысли повлекли меня куда-то очень далеко от неё, к тому, что я делал недавно и давно, туда, где я когда-то мог побывать, в тот огромный мир, который был словно огромная промокательная бумага, впитавшая меня целиком. - Но он же – генерал, не так ли? - спросил я, упорствуя, вдруг не желая куда-то улетать, не в этот особенный момент, лишь, когда будет поставлена точка. Какая ещё точка?

  И тогда сила моей матери напомнила о себе:

  - Бен! - прикрикнула она, её голос хлестанул меня, словно прут орешника, что напомнило мне старое кино по телевизору, когда кто-то истерично кричит, затем ещё кто-то бьёт его по щеке, и истерика затихает. Ладно, я не кричал, но я должен признать, что я был глубокой истерике. Можно быть в истерике без того, чтобы кричать, биться головой о стену или разглагольствовать и нести всякий бред. Можно тихо сидеть в комнате общежития и разговаривать с матерью, наблюдая через окно сентябрьское солнце, карабкающееся по стенке, словно по лестнице, просачиваясь через ослабевающие ставни, и при этом быть в глубокой истерике. Удар может и не быть физическим воздействием – им может быть одно лишь слово: «Бен» - твоё собственное имя, выплеснувшееся наружу. Всё же она это делала с любовью. В чём я всегда был уверен, так это в том, что она меня любит. И даже, когда я среагировал на её окрик «Бен», отшатнувшись назад и вернувшись в реальный мир, я всё ещё продолжал твердить себе: «Но он – тот чёртов генерал, нравится ему ли это или нет, и это то – почему я здесь».