Патрик Квентин - Дети Сицилии

В эту ночь Себастьяно спал в самой большой, самой роскошной комнате виллы. В эту ночь для Джона Гольдофина началась жизнь, полная мучений. Непосредственно после капитуляции Джон старался убедить себя, что все еще не так страшно. В первое утро, проснувшись поздно и позавтракав в постели, Себастьяно потребовал, денег на экипировку. Но на этом как будто успокоился. Он часами вертелся перед зеркалом, любуясь своим синим костюмом, примеряя одну за другой рубашки и без конца меняя галстуки. А в следующие дни он даже старался быть полезным в доме — предлагал свою помощь озадаченным и враждебно настроенным слугам.

Но однажды, вернувшись домой после безуспешной попытки нарисовать королевский дворец, Джон застал в салоне вместе с Себастьяно и маленького Марио. Себастьяно наливал себе херес из графина венецианского стекла и курил снабженную личной монограммой Джона сигарету.

— Эй, дай Марио деньжонок, приятель, — помахал он сигаретой, завидев Джона. — Марио голоден.

Он нарочно употребил ненавистный Джону сленг. Весь вид Себастьяно выражал неприкрытую наглость. Джон понял, что наступил второй критический момент капитуляции. Себастьяно проверял свою силу. Если это откровенное нахальство сойдет ему с рук, он одержал окончательную победу. Но воля Джона была сломлена. Ему страшно было подумать, что Себастьяно станет унижать его в присутствии этого малыша.

Он дал Марио бумажку в тысячу лир. Марио встал, потом вдруг протянул руку и робко дотронулся до графина кончиком пальца.

— Bello[1], — прошептал он, потрясенный изумительной игрой света на гранях драгоценного стекла.

— Скотина, свинья, не тронь! — Себастьяно поднял руку, словно для удара. — Вон! Вон из этого дома! И не смей больше показываться здесь! Это дом джентльмена, он не для таких свиней, как ты.

Когда малыш убежал, Джон заметил, что на столе «кватроченто»[2] остались пятна вина. Пепел Себастьяно небрежно стряхивал на ковер.

В эту ночь новый хозяин виллы изображал пьяного. Джон у себя наверху слышал, как он до рассвета носился с проклятиями по всему дому. Утром Себастьяно долго отсыпался, а в полдень крикнул вниз, что желает завтракать. Но завтрак, поданный горничной, ему не понравился, и он с непристойной бранью швырнул на пол поднос. В то же утро Себастьяно плюнул в кухарку, оскорбил кучера… Три дня потребовалось ему, чтобы изгнать всех слуг.

— Ну их, приятель, этих старых кляч, — улыбаясь, говорил он Джону. — Моя мать — мировая повариха. Она чудесно готовит спагетти. Правда!

Нервное напряжение на миг придало Джону храбрости.

— Этому не бывать! — вскричал он. — Ты нарочно выжил моих слуг, чтобы притащить сюда свое гнусное семейство. Этому не бывать! Убирайся вон, или я позову полицию!

— И полиция теперь поверит тебе? — Себастьяно лениво почесал поясницу. — Может, сразу и поверила бы. Но теперь нет. Ты поселил меня в своем доме, ты одел меня с ног до головы. Почему это?.. Нет, тебе понравится моя мать. И брат мой, жених Розы, тебе понравится. Он шикарно правит лошадьми. Правда!

В тот же вечер явилось семейство Себастьяно: мать, отец, взрослый брат, сестра — цветущая девица и трое малюток. Словно в трансе, Джон наблюдал, как Себастьяно с гордостью водит их по вилле. Мать, жалкое, забитое создание, попыталась разместить семью в кухонном отсеке. Но Себастьяно и слушать об этом не хотел. Они не слуги! Они гости синьора Гольдофина, чья безграничная доброта может сравниться лишь с добротой благословенной Санта-Лючии.

Джон сразу заметил, что мальчик правит своим семейством так же самовластно, как и виллой. А еще он понял, что и ему самому, как и всем этим людям, отведено определенное место в созданном воображением Себастьяно мире.

Ни один взрослый не осмелился бы так далеко зайти в своих требованиях. Безудержность сочеталась здесь с детской наивностью, и это было ужасно!

Ужасным был для Джона первый обед, когда вся семья собралась в его великолепной столовой, и Себастьяно, сидя во главе стола, раскладывал по тарелкам сальные макароны из глиняного горшка. Мать и отец, оба робкие и почтительные, снова и снова благодарили Джона за оказанную им честь. Но брат Джино, крупный нескладный парень, мгновенно освоился в новой обстановке.

После обеда Себастьяно подал французский коньяк Джона, и, пока мать укладывала наверху младших ребятишек, в салоне началось веселье: под оглушительный рев радио Джино и Эмилия, старшая сестра Себастьяно, завертелись в быстром танце, отдельно от них плясал сам Себастьяно… Глаза его сияли.

За стеной у Джона хныкал ребенок, а сам бывший хозяин виллы, лежа без сна, пытался понять, за что он навлек на себя такой гнев Немезиды. Отчасти он был наказан за трусость. Он никогда не думал, что быть или не быть смелым имеет значение в мире, где все еще, казалось ему, сохраняются какая-то логика, какой-то порядок. Но он был наказан и за отсутствие чуткости! Он никогда не думал о бедняках, о военной разрухе, о том, какое зло способны породить война и нищета.

Джон представил себе улыбающееся лицо Себастьяно. «И полиция теперь поверит тебе?»

— Красота — единственная реальность. Реальность Красоты, — пробормотал он и повернулся лицом и стене.

Так как Реальность, вторгшаяся на виллу, была невыносима, Джон старался меньше бывать дома. Страшась самоуверенной развязности своего нового кучера, он пешком бесцельно бродил по Палермо. В итальянских провинциях сплетни распространяются быстро. Однажды он встретил маркизу Ландини, чей злой язык был хорошо известен. Маркиза высунулась из экипажа, на ее тонком аристократическом лице сияла ироническая улыбка.

— А, мистер Гольдофин! Я слышала, вы целиком посвятили себя благотворительности. Мне говорили, что дочь очень красива, хотя и вульгарна. Но зачем вы взвалили на себя все семейство?

Джон почувствовал, как кровь приливает к его лицу… Как-то вечером, не в силах вынести пронзительные звуки радио в салоне, Джон потихоньку выскользнул из дома. Крошечная фигурка маячила в тени сада. Это был маленький Марио.

Джон двинулся навстречу мальчику: увидеть кого-нибудь, все равно кого, лишь бы он не имел непосредственного отношения к заполонившим все вокруг сородичам Себастьяно, было приятно. Но тут из дома выскочил Себастьяно и, заорав, бросился на Марио. Малыш побежал, а Себастьяно швырнул ему вдогонку камень. Потом повернулся и Джону — разгневанный молодой бог:

— Свинья! Он никогда не войдет в мой дом!

Это «мой» обратило Джона в бегство. Он не имел уже никаких иллюзий на собственный счет: у него и раньше не нашлось мужества для борьбы. Оставался один выход — бежать! Ему придется оставить обожаемую виллу, сокровища, которые он с такой скрупулезностью собирал. Но зато он не будет больше зависеть от этого сумасшедшего мальчишки!

На другой день он купил билет на самолет, вылетающий в семь часов вечера в Рим. Когда пришла пора уезжать, он не посмел взять с собой даже маленький чемоданчик. Только отойдя на некоторое расстояние от виллы, он нанял экипаж до аэропорта.

Он ожидал посадки на самолет, когда полисмен вежливо отозвал его в сторону. Себастьяно в своем новом синем костюме, прелестный, как херувим, улыбался ему с летного поля.

В руках у полисмена был золотой портсигар Джона.

— Ваша вещь, сэр?

— Д-да, — с запинкой произнес Джон. Полисмен погладил Себастьяно по голове:

— Этот мальчик нашел ее в вашем экипаже. Он заслуживает награды.

По выражению лица Себастьяно Джон понял: если он сейчас сядет в самолет, мальчик донесет на него как на убийцу Розы. В римском аэропорту его наверняка задержат. На виллу возвращались в полном молчании. Джон недолго оставался в неведении относительно того, что еще нужно было от него Себастьяно. Два дня спустя мальчик привел и нему человека с видавшим виды портфелем в руках. Это, объявил Себастьяно, его дядя Джулио, очень умный человек, юрист. Он принес Джону на подпись одну бумагу.

Это была дарственная, по которой вилла со всем ее содержимым вручалась отцу Себастьяно как его опекуну для передачи в полную собственность самому Себастьяно по достижении им 21 года.

За последние несколько недель Джон Гольдофин пережил больше, чем за всю прошлую жизнь. Он внезапно понял, что и в доведенных до крайности муках можно найти какое-то удовольствие. Наступает момент, когда узнику становятся почти милы его цепи. Он подписал бумагу, и дядя Джулио удалился. Остаток дня Джон просидел в полной апатии. Вокруг него на солнечной террасе возились, визжали, дрались младшие члены семьи Себастьяно, но он едва замечал их. Он испытывал странную легкость, почти невесомость. Напряжение исчезло. Джон обнаружил, что полный разгром приносит покой.

На другой день он проспал допоздна. Почему бы и не позволить себе этого? Было почти одиннадцать, когда Эмилия без стука ворвалась к нему в комнату и объявила, что его просят сойти вниз.