Эрик Ластбадер - Мико

“Непобедимость кроется в обороне, — подумал Кусуноки. — Возможность победы — в нападении...” Вслух же сказал:

— Это правда, когда-то я был дзёнином в “Гёкку-рю”. Но об истинных причинах моего ухода известно только мне. Мой прадед был одним из основателей “Гёкку”, и я долго размышлял прежде, чем решился на этот шаг. Очень долго размышлял...

— Я понимаю, сэнсэй, — ответил Цуцуми, подумав попутно, что все, только что сказанное ему сэнсэем, — ложь, от начала до конца. В глубине души он был убежден, что из-за этой женщины Кусуноки в свое время рискнул карьерой. Непостижимо.

— Хорошо, — кивнул учитель. — Я был уверен, что ты поймешь меня. — Его черные глаза закрылись на какой-то миг, и из груди Цуцуми вырвался чуть слышный вздох облегчения. Он почувствовал, как капля пота сиротливой гусеницей сползает вниз по его спине. — Да, наверное, я в ней ошибался, — с горечью произнес сэнсэй, открыв глаза. — Если ты сказал правду, мы должны разделаться с этой женщиной быстро и беспощадно.

Цуцуми не ослышался: учитель действительно сказал “мы”. Распираемый гордостью, он тем не менее попытался скрыть свое торжество:

— Служить вам, учитель, — большая честь для меня. Я всегда думал так. Ничто не поколеблет моей решимости.

Кусуноки покачал головой:

— Как я и предполагал... Немногим можно доверять. Даже сегодня. Когда я спросил твое мнение... когда просил помочь мне... я понадеялся на твою честность и преданность...

Цуцуми ликовал:

— Достаточно одного вашего слова, учитель...

— Мухон-нин! — подался вперед Кусуноки. — Это все, что я спрашиваю.

Слово “предатель” еще не успело раствориться в сознании Цуцуми, а он уже почувствовал чудовищную боль, ледяной волной окатившую его с головы до пят. Взглянув вниз, он увидел, как плотно сжатые пальцы сэнсэя вклинились ему прямо под ребра. Этому удару Цуцуми еще не был обучен. Он умирал, так и не постигнув его секрета. Алая кровь пенилась у него на губах.

Кусуноки наблюдал, как жизнь неторопливой струйкой покидала тело ученика. Татами, на котором сидел Цуцуми, было забрызгано теплой розовой слюной.

За сёдзи промелькнула тень. Услышав шаги босых ног, Кусуноки спросил, не поворачиваясь:

— Ты все слышала?

— Да. Вы были правы. Он оказался предателем, — раздался приятный голос, и в дверях показалась женщина в темно-коричневом кимоно, украшенном серыми бекасами. Ее блестящие смоляные волосы были гладко зачесаны назад. Она молча приблизилась к Кусуноки. Тот не шелохнулся, разглядывая свиток рисовой бумаги, подвешенный в стенной нише. Под свитком темнела глиняная ваза, имеющая форму бутона. В нее Кусуноки поместил сегодня изумительную лилию — уже не первый год поднимался он на рассвете по горным тропам, пересекая бурные ручьи, преодолевая непроходимые лесные заросли, в поисках того единственного цветка, в котором он смог бы находить умиротворение в течение всего дня: отыскав и осторожно сорвав его, он проделывал обратный путь к своему додзё.

На свитке рисовой бумаги волнистыми иероглифами были начертаны строки дзэнского поэта XVIII века:

Камень и ветер

Только они проходят

Сквозь поколения...

— Но вы позволили ему подобраться так близко, — продолжала женщина.

Кусуноки улыбнулся:

— Я лишь предоставил ему такую роскошь, как возможность самому перерезать себе горло.

Женщина опустилась на колени. Кусуноки показалось странным, что она выбрала место не прямо перед ним, а по правую его руку. Однако долго размышлять над этой странностью он не стал.

— Зачастую обстоятельства складываются таким образом, что приходится больше доверять своим врагам, нежели друзьям. Это важнейший жизненный урок, и я прошу слушать меня внимательно. Существование друзей порождает обязательства, а обязательства усложняют существование. Запомни навсегда:

излишние сложности — превосходная почва для отчаяния.

— Но что такое жизнь без обязательств? Кусуноки снова улыбнулся:

— Это тайна, приоткрыть занавес которой не в состоянии даже сэнсэй. — Он кивнул в сторону мертвого тела. — Теперь нам нужно обнаружить гнездо, из которого выпорхнул этот мухон-нин.

— Это в самом деле важно? — Ее головка слегка наклонилась, и мягкий свет, сочащийся сквозь сёдзи, лишний раз подчеркнул изящные формы ее шеи и подбородка. — Он обезврежен. Мы можем возвращаться к своим делам.

— Ты пока еще не имеешь права знать всего, что происходит здесь, — серьезным голосом прервал ее Кусуноки. — Боевое и военное искусство — это лишь известные тебе две отрасли, а их в додзё гораздо больше... Но сейчас нам необходимо нащупать брешь в нашей защите.

— Тогда не нужно было уничтожать его так быстро...

Сэнсэй прикрыл глаза.

— О, опрометчивая юность! — сказал он тихо, почти нежно, но женщину почему-то от этих слов пробрала дрожь. — Цуцуми был профессионалом. Когда-нибудь ты научишься не тратить драгоценного времени на таких, как он. Эти люди должны уничтожаться молниеносно — они слишком опасны. Итак, продолжим. — Его ладони легли на колени. — Ты должна проникнуть в это гнездо. Люди, которые выучили Цуцуми, а затем подослали сюда, представляют огромную опасность для Японии. — Некоторое время он помолчал, словно стесняясь своего голоса. Когда же он заговорил вновь, голос его утратил прежнюю жестокость, глаза погасли. — Там есть еще кипяток? Выпьем чаю?

Повинуясь вопросу, словно приказу, женщина скользнула мимо Кусуноки и, приподняв чайник, разлила кипяток по крошечным глиняным чашечкам, затем осторожно — чтобы не расплескать жидкость — она поставила их на черный лакированный поднос и принялась усердно взбивать пену. Ощущение внутренней гармонии, исходившее от нее, заворожило Кусуноки. Он гордился своей ученицей.

“Шесть... семь... восемь... — женщина энергично вращала венчик, — девять... десять...” На десятом ударе ее тонкие пальцы, не останавливаясь, скользнули в широкий рукав кимоно и резким движением извлекли оттуда короткое острое лезвие. Через долю секунды оно погрузилось в шею Кусуноки, без видимых усилий пройдя сквозь мышцы и кости. Голова учителя подскочила, как мяч, какое-то мгновение повисела в воздухе, затем со всего размаху ударилась о его грудь, оставшись болтаться на тоненьком ремешке кожи. Темная кровь фонтаном ударила из рассеченных артерий, забрызгивая пол, заливая татами, на котором еще минуту назад велась такая мирная беседа. По телу сэнсэя пробежала предсмертная судорога. Женщина замерла. Глаза ее неотрывно следили за телом учителя. Когда тот уже лежал на полу, она вдруг почувствовала, как что-то нехорошее произошло в ее душе. Вдруг, откуда ни возьмись, по щеке ее сползла предательская слезинка. Однако ей быстро удалось совладать с непрошенными порывами. “Получилось!” — подумала она с гордостью. “Дзяхо”. Без колдовства ей ни за что бы не удалось обмануть сэнсэя. В этом она была уверена на сто процентов. Глядя на дело рук своих, она думала приблизительно так: “В этом убийстве не содержится ничего личного, ничего похожего на то, что замышлял этот ублюдок мухон-нин. Я — не предатель. Но мне необходимо было доказать себе... Я должна была знать, смогу ли я победить сильнейшего...” Она поднялась с колен и, словно ангел смерти, приблизилась к телу учителя, огибая кровавые лужи, начавшие уже растекаться грязными ручейками по всей комнате.

“Ты был лучшим, — мысленно обратилась она к нему, глядя сверху вниз. — Теперь лучшая — я!” Она согнулась и краешком кимоно отерла кровь со своего лезвия. На ткани кимоно остался длинный след. Последнее, что сделала она в оставшиеся минуты — сняла кимоно с учителя и благоговейно свернула это драгоценное одеяние — так, как будто в руках у нее находился национальный флаг. Затем она покинула дом, и через минуту капли чистого весеннего дождя забарабанили по листьям цветущей сакуры...

Что-то щелкнуло, переключилось, где-то в святая святых сознания и сквозь разорванный занавес сна Жюстин почувствовала чье-то враждебное, пугающее ее присутствие. Она попыталась открыть глаза, но это удалось ей с трудом и только наполовину — веки были словно накачаны чем-то тяжелым и жгучим. Сквозь образовавшуюся решетку ресниц она успела заметить, как чья-то черная тень, словно лезвие меча перерезала поток солнечного света, струящегося сквозь большой стеклянный купол на потолке. По когда-то такой мирной, полной детских воспоминаний: об одноглазом плюшевом мишке, о полосатом жирафе с серебряной бляшкой на шее — комнате потянуло зловещей кладбищенской сыростью. Жюстин перевела взгляд чуть вверх, с тем, чтобы разглядеть лицо пришельца, и вздрогнула от изумления — это был Сайго. Она попыталась закричать, но крик ее был подавлен плотным энергетическим потоком, исходящим от непрошенного гостя, способного — казалось — управлять всеми земными и небесными стихиями одним движением руки. Склонясь над оцепеневшим телом Жюстин, он принялся обволакивать ее мозг своими беззвучными заклинаниями, и пока сознание ее вопило: “Проснись! Беги!” — ледяная жестокость его глаз буквально всасывалась в ее трепещущее сердце, которое выталкивало в стенки артерий, сокращающихся с бешеной скоростью, не кровь, а ужас. Один только ужас. Теперь Жюстин была частью Сайго, как послушный слуга, как безропотный раб, готовая выполнить любой его приказ, поднять его упавший дай-катана и поразить врага. Она почувствовала, как пальцы ее сжимают прохладную рукоять меча. Отныне она владела им так же искусно, как мог бы владеть сам Сайго, будь он не призраком, а живым человеком.