Андрей Агафонов - Somebody to Kill

​ — Выступление губернатора уже вызвало возмущение у правозащитников. Известный адвокат Марк Белецкий заявил, цитирую, что «подобные призывы к самосуду со стороны представителя власти, более того, апология самосуда и самооправдание — это страшно. Это в очередной раз демонстрирует нам, в какой стране мы живем». Вместе с тем, впервые за всю избирательную кампанию рейтинг действующего губернатора поднялся выше, чем…

Последние слова ведущей тонут в грохоте аплодисментов, звоне стекла и воплях. Сотрудники штаба губернатора чокаются, обнимаются, тискают друг друга в объятиях.

​ — Никитин, сука, это твой лучший текст! — орет главный технолог, хватая за уши своего сотрудника, одного из тех двух ночных креативщиков.

Пустая тихая пенсионерская квартира. Старый телевизор 4 на 3. В воздухе как будто висит запах лекарств. Слышен плач и причитания. В расфокусе какие–то люди суетятся у постели. На стене — фотографии детей разного возраста, мальчика и девочки. В девочке мы узнаем убитую школьницу.

Серый дом. Тот же сюжет по ТВ. В кабинете двое — известный нам молодой человек и хлыщеватый старичок в богемном пиджаке.

​ — Что думаешь? — осторожно спрашивает старичок.

​ — Что думаю? — от хорошей прически осталось воспоминание, глаза у молодого красные, рот кривится от сдерживаемой истерики. — Что думаю?! Я убью этого пидараса, я сам его убью! Я убью его-о!..

Он нервно рыдает, колотит руками по столу. Старичок в растерянности зажмуривается.

Отец говорит мне:

​ — Ты все равно туда пойдешь?

На нем белая рубашка с коротким рукавом, которую носят поверх, а-ля пятидесятые, какие–то брюки, которые хочется назвать чесучевыми, волосы зачесаны копной назад. Совсем седые. Я вижу за его головой сияющее синее небо, по которому разбросаны гламурные белые облака. За спиной отца — уходящая в бесконечность Аллея Героев, с белыми гипсовыми статуями. Красная и желтая листва деревьев, ветер треплет волосы ему и мне. Я оборачиваюсь. Передо мной высокое крыльцо Дома правительства. От подножия до высоких дубовых дверей выстроилась очередь. Телевизионщики, газетчики, какие–то странные люди в свитерах. На входе всех прогоняют через рамку металлоискателя. В холле толкотня и душно. Лица полицейских лоснятся. На них черная форма, металлические знаки различия посверкивают в полосах света.

Рядом с металлоискателем мужчины в костюмах снимают с крючка цепь, жестами подзывают меня.

​ — Вы из «Ведомостей»?

​ — Да, — говорю я и протягиваю удостоверение и аккредитацию до 2015 года.

​ — 15 этаж, пожалуйста, — равнодушно говорит один.

​ — Я знаю.

Зайдя в лифт, я вижу в зеркале себя — всклокоченного, в светлом пиджаке с темными пятнами подмышками. Я расстегиваю пуговицы на пиджаке, за ремнем слева мелькает рукоятка пистолета.

На пятом этаже лифт останавливается, в него заходит мой друг.

​ — Ты что здесь делаешь? — спрашивает он. — Тебя же уволили.

​ — А кто знает? — смеюсь я. Мы едем дальше. Я вижу, как пот бежит по его лицу.

​ — Ну как вы? — спрашиваю я. — Все нормально?

​ — Мы решили остаться.

​ — Расстаться?

​ — Остаться! Ты что, глухой?

​ — Я просто шучу, извини. Ты все время говоришь — мы решили остаться, мы решили остаться. Неделю назад ты говорил то же самое. Как будто вы застряли там.

​ — Это ты застрял.

​ — Поосторожнее! — ору я. — У меня тут пистолет! Я тебя убить могу.

Лифт рывком останавливается так, что я чуть не валюсь с ног. Наступает тишина.

​ — Эй! — кричу я. — Лифт застрял! Э-эй!

Такая тишина, будто в огромном здании я один, и на дворе ночь. Вне себя, я выхватываю пистолет и начинаю долбить рукояткой в стены и дверь лифта. Грохот такой, что я сейчас оглохну.

Внезапно створки двери разъезжаются, и я слышу шум голосов, посвист микрофона, вижу конференц–зал, заполненный людьми. На трибуне в глубине — Смолин в белом костюме и черной рубашке. Я лицом к лицу с ним, на расстоянии примерно в тридцать шагов. Передо мной — только спины. В рубашках, платьях, пиджаках. Я протискиваюсь вперед, сжимая рукоятку под пиджаком. Все ближе и ближе. Губернатор смотрит мне прямо в глаза и чуть заметно усмехается.

​ — Мы найдем их и порвем, — говорит он, — до суда не доживут.

Почти у самой сцены я натыкаюсь на голую мужскую спину, на ней вытатуирован Храм Христа Спасителя. Ошарашенно озираюсь по сторонам — но никому как будто нет дела до голого мужика.

Он оборачивается.

Передо мной стоит почерневший, страшный, синий от наколок Иосиф Кобзон.

Я просыпаюсь в незнакомой убогой квартире с минимумом мебели, на смятой простыне, рядом с тахтой валяются джинсы и футболка. Пепельница, полная окурков, часть из них — тонкие, с белыми фильтрами, испачканными красной помадой.

— Принеси попить, — говорю я и чувствую, что голоса нет совсем. Так что «принеси» получается пискляво, а «попить» не получается совсем.

— Сходи сам, — огрызается официантка. Сейчас на ней ничего нет. — Мне тоже плохо…

Она со стоном откидывается на подушку.

​ — Про Кобзона смешно, — говорит Алексей. — А насчет удостоверения это правда? У тебя же должны были его забрать, когда уволили.

— Это у вас сразу забирают, и еще ножницами режут. А у нас без фанатизма. Так что в принципе сон реальный.

— Ну да, не считая пистолета.

Мы сидим на скамейке в парке. Я все еще болею с похмелья. Алексея сейчас с трудом можно узнать — обычно лощеный, сегодня он небрит, глаза красные, во всем облике чувствуется остервенение.

— Эта твоя Лиза из бара… Как ты думаешь, она могла ее видеть?

— Возможно. Я могу точно сказать, что заметил пару серьезных таких ребят, которые заходили в випку. Еще подумал — интересно, кто.

— Мы знаем, что он там был. И мы знаем, что там произошло.

— Даже спрашивать не хочу.

— Я до сих пор отцу не позвонил. Не могу.

Он прерывисто вздыхает.

— Тема такая. Его пиарщики мастырили на него покушение. Мы узнали, припугнули их. Есть запись разговора. Если с ним что–нибудь случится…

— Слушай, кончай свои разводки. Я помню, как вы Маринку слили. Кормили ее шнягой, а потом, когда менты приперли, сказали, что не при делах.

— Я сейчас не от конторы действую, а от себя. К тому же, как я тебя солью, ты уже слился откуда только можно.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу его достать.

— Нереально. Эти люди — неприкасаемые. И для меня, и для тебя. Ты ничего не можешь ему сделать.

Это я, наверное, зря сказал. Проходит некоторое время, прежде чем он опять может говорить.

— Слушай, Дима. Я знаю, ты считаешь меня выскочкой. Но, по сути, мы оба выскочки. Просто идем разными путями. Еще в школе было понятно, что вот Паша Чирва — он будет в порядке. Какие бы у него не были оценки. Женя Бастриков — с его папой — с ним тоже все сразу было ясно. А мне пришлось выгрызать себе будущее. Я же посадский. А ей… Если бы я знал, куда она ходит…

— Сочувствую, Леш…

— Я уже на этой работе понял, что бесполезно. Мы туда не перепрыгнем никогда. Это каста. Ты можешь быть талантливым, умным, самым распрекрасным, но тебя туда не пустят. И меня. Потолок — оперуполномоченный. Все, что выше — голос крови. Дяди, тети, племянники…

Алексей пинает урну рядом со скамейкой.

— Ты, кстати, в курсе, что Пашу пятый год Интерпол ищет?

— Нет, не знал. Но что это в общем раскладе меняет?

— Он за моей сестрой ухаживал. Двоюродной. Подарки дарил.

— За Ленкой?

— Ага. Она его бортанула. Так он пришел, когда тетя Света дома была, и все подарки из шкафа выгреб. Не пропадать же добру.

— Смешно, — Алексей морщится. — Слушай, Дима. Ты же умный. Скажи мне одну вещь.

— ?

— Как жить с такой болью? Это же невыносимо.

— Не знаю. Я никогда такой боли не переживал. Одно дело с кем–то расстаться. Ты ее потерял, но она все–таки живет, она где–то есть. И то… особого смысла нет. Особенно, в первые дни. А тут… не знаю, Леш. Честно.

В ночном клубе к стойке протискивается мужик лет сорока. Приветливо кивает сидящей рядом гламурной кисе. Та отворачивается. Мужик подзывает бармена. Тот не торопясь подходит, смотрит в упор.

​ — Сделай мне «Секс на пляже», — говорит мужик.

​ — Свалил отсюда на хуй, — отвечает бармен, глядя на мужика немигающими глазами кобры.

​ — Эээ, ты чего?!

​ — На хуй с пляжа!

Мужик замечает, что на него смотрят. Он неловко поднимается с табурета у барной стойки, чуть не падая, и идет в гардероб, бормоча: «Колхозники, блядь!»

Школьный двор. Девочки–старшеклассницы чинят разборки. После фразы «Да ты овца!» одна из старшеклассниц валит другую на землю и бьет ногами. За происходящим наблюдает человек в капюшоне, его руки засунуты в карманы. К нему подходят двое крепких ребят явно не школьного возраста в спортивных костюмах, срывают капюшон. Под ним — больное, испуганное, желтое лицо урода. Урода отводят в сторону и начинают бить. Молча, без криков, но на совесть.