Василий Дорогокупля - Вперед и вниз

— Хорошо. Но смотри, ты пообещала.

— Когда я тебя обманывала?

— А когда не обманывала?

— Всегда, — твердо сказала дочь.

— Ладно, не будем об этом. Садись.

Девчонка покосилась на роллеров, пренебрежительно повела плечами, с видом заправского шоферюги пнула ногой покрышку и, обойдя машину, уселась за руль. Этот маневр вызвал сильнейшее возбуждение на пятачке у парковой ограды, круговорот конькобежцев застопорился, один из них даже упал. Панужаев сел на переднее сиденье рядом с дочерью, Алтынов разместился сзади.

— И часто она водит? — спросил он.

— Только за городом, на проселочных дорогах.

— И еще два раза во дворах возле дома, — напомнила Лена, трогаясь и выворачивая с места стоянки. — Но маме об этом говорить не обязательно.

Машина шла все быстрее.

— Не переходи на третью. Хорошо еще, что стекла тонированы, водителя не видно… Так, так, сейчас будет перекресток, тормози и прижимайся вправо. Приехали. Тормози, я сказал!

Не тут-то было.

— Нам зеленый свет! — торжествующе завопил «цветок жизни», дал газ и выехал на большую дорогу. Навстречу в нескольких сантиметрах от них пронесся, истерически взвизгнув клаксоном, тяжелый джип.

— Ты что?! Ты… — Панужаев ухватился за руль и повернул его вправо. — Тормози, дрянь такая!! Жми сцепление!

Наконец машина замерла, ударившись колесом в бордюр. Сразу вслед за тем, не дожидаясь своего сигнала светофора, мимо них понеслись первые лихачи. Несколько секунд все молчали.

— Зачем было дергать руль? Без тебя я бы лучше справилась, — с укоризной сказала дочь. Отец продолжал молчать.

— Ладно, хоть все обошлось, — подал сзади голос Алтынов.

— Меняемся местами? — спросила Лена. — Или мне можно еще немного проехать?

Только тут к отцу вернулся дар речи, но вопреки ожиданиям слушателей он не произнес ничего выдающегося.

— Не показывайся из кабины, — сказал он. — Лезь назад через сиденье.

— Да, сэр!

Дочь кувырком перелетела через спинку кресла и приземлилась рядом с Алтыновым. Одновременно Панужаев занял место водителя. Доехав до следующего перекрестка, он свернул в боковую улицу и через пару кварталов остановился на площадке перед небольшим сквером, все скамьи на теневой стороне которого были заполнены осоловелыми от приступа жары людьми, интенсивно поглощавшими лимонад, пиво, джин с тоником и прочие освежающие напитки. Расположенный тут же надувной резиновый городок так нагрелся на солнце, что мамы не подпускали к нему малышей, опасаясь ожогов. Какой-то радикально настроенный гражданин самозабвенно плескался в фонтане, вокруг которого рассредоточился потный наряд милиции, периодически призывая купальщика выйти на сушу и добровольно сдаться блюстителям правопорядка.

Мельком взглянув в сторону сквера, Панужаев обернулся к дочери.

— Итак, что ты мне обещала? — спросил он замогильным голосом.

— Я обещала весь день не хамить. И я не буду хамить, хоть ты тресни.

— А насчет ста метров и перекрестка?

— Про это не было обещаний. Был простой уговор. И потом, ты считал эти метры? Я так и остановилась у перекрестка, только с другой стороны.

— Ну и что ты на это скажешь? — спросил Панужаев своего друга. — Каждый раз, когда мы о чем-нибудь договариваемся, она делает наоборот, а потом начинает доказывать мне, что все было честно.

— Кстати, с формальной логикой у нее все в порядке. Я думаю, ей не стоит идти ни в зоологи, ни в автогонщицы. Она должна стать адвокатом.

— Ей самой скоро потребуются адвокаты.

— Будет вам ворчать. Поехали домой, — примирительно сказала Лена.

После этого инцидента она приложила немало усилий к тому, чтобы выглядеть милым ребенком, и всю дорогу рассказывала Алтынову (отец давно устал от этих разговоров) про зверей в зоопарке: кто родился, кто болен, кто сдох, кого, когда и чем надо кормить, как плохо живется одним из них в тесных клетках по сравнению с теми, кто переселен в новые вольеры, так что некоторым богатеньким, но жадным людям не мешало бы пожертвовать деньги на улучшение условий жизни животных (Панужаев проигнорировал этот намек). Еще она сообщила, что дома у нее есть собака Франц и две кошки, а больше никого держать не разрешают, потому что ее родители «звероненавистники» (Панужаев покачал головой), в то время как одна из сотрудниц зоопарка держала дома даже тигренка, от которого почему-то отказалась тигрица. А вообще, продолжала она, родители у нее очень хорошие и никогда ее не бьют, разве что иногда пару раз врежут совсем ни за что — так, для разрядки нервов (Панужаев скрипнул зубами), но все равно она их очень любит, даже папу, который только и знает что пьянствует со всякими Пропеллерами и Тянь-Шанями…

— Молчать! — не выдержал родитель. — До самых дверей дома чтоб я не слышал от тебя ни звука!

— Вот такой он у меня строгий, — прошептала дочь на ухо Алтынову, впрочем, достаточно громко, — слова вымолвить не дает. У него работа очень нервная, а все товарищи по работе — жулики и бандиты…

К счастью, в эту минуту они подъехали к дому. Лена прервала свой монолог, первой выскочила из машины и исчезла в подъезде.

— Тяжело с ней, — вздохнул Панужаев, — ох-ох-ох!

— Зато интересно, — сказал Алтынов.

— Интересно порою до ужаса.

Когда они вышли из лифта, дверь квартиры Панужаева была открыта; в проеме их ждала Лена, сидевшая на корточках в обнимку с огромным ньюфаундлендом.

— Я уже сказала маме, что у нас в гостях лучший друг твоей юности и что надо готовить закуски, — объявила она.

— Вот пример здоровой инициативы, — одобрил Панужаев. — А теперь извините-подвиньтесь.

Его жена встретила Алтынова радушно — во всяком случае, настолько радушно, насколько можно встречать человека, о существовании которого ты успел уже позабыть и который теперь приходит в твой дом грязным, небритым, да к тому же еще и под мухой. Почему-то ее особенно впечатлил тот факт, что Алтынов все еще работает на заводе, — начальник дышащей на ладан научно-исследовательской лаборатории в ее глазах был чуть ли не святым мучеником и в этом плане стоял неизмеримо выше владельца торгово-закупочной фирмы.

— Там люди делают дело, а ты всего-навсего зашибаешь деньгу, — сказала она Панужаеву, и тот с ней полностью согласился.

— Мудрая женщина, — произнес он, когда жена ушла на кухню. — А ведь стоит мне сказать, что прикрываю фирму и иду голодать на завод, она первая запустит в меня камнем. И опять будет права. В этом вся ее мудрость.

Очень скоро в гостиной был сервирован стол из числа тех, что Алтынов привык видеть только в новогоднюю ночь. Жена выпила с ними первую рюмку «за встречу» и сразу же удалилась готовить горячее. Дочь к столу допущена не была вовсе и отправилась обедать на кухню, ограничившись несколькими ломтиками ветчины, которые она демонстративно экспроприировала в пользу «голодающего Франца». Сам голодающий — равно как и кошки — присутствовал тут же, но вел себя прилично и в тарелки мордой не лез. Пили водку, поскольку, как выяснилось, виски и джин они оба не любят (хотя и по разным причинам), а коньяк дома весь вышел в результате вчерашнего нашествия гостей. Этим же нашествием Панужаев объяснил обилие и разнообразие яств.

— Ты не подумай, будто я каждый день так пирую, — сказал он, словно извиняясь. — Я, собственно, был бы не прочь, но… об этом позже. Сперва давай о жизни. Как она у тебя?

— Если в двух словах: не везет. Фанера над Парижем летает беспосадочно.

— Так выпьем за мягкую посадку. И чтоб она случилась поскорее.

Они выпили и, закусывая, продолжили тему жизни. У Алтынова эта тема исчерпалась довольно быстро: семья, общие знакомые, завод, последние конструкторские новинки («есть великолепные вещи, но сейчас они никому не нужны»), мелкие хищения с производства как способ поправить семейный бюджет и т. д. и т. п. При всех неурядицах он был крепко привязан к своей работе, которая время от времени доставляла если не материальное, так хоть моральное удовлетворение — в тех случаях, например, когда стендовые испытания какой-нибудь на свой страх и риск (без госзаказа) созданной модели приносили особо впечатляющий результат, и в окрыленных успехом научных умах оживала надежда на то, что Родина в кои-то веки возьмет да и вспомнит своих обнищавших героев. Родина до сих пор вспоминать не спешила.

История Панужаева была побогаче событиями, хотя и она по нынешним дням не отличалась оригинальностью. Он покинул родное предприятие накануне кризиса — точнее, когда кризис уже назрел, но еще не развернулся во всем блеске, — и, как и многие, начал «свободный коммерческий полет» с поиска цветных металлов на заводских свалках. На эти металлы был большой спрос у посредников-прибалтов, поэтому после свалок пошли в ход символически охраняемые склады, а к тому времени, как маломудрые заводские начальники перестали экономить на охране и дело стало слишком рисковым, Панужаев и его компаньоны (те самые Женьшень и Швеллер) успели уже сколотить стартовый капитал и перекинулись на оптовую торговлю. Коллектив подобрался ударный: за Панужаевым было общее руководство и хорошие связи среди «афганцев» (что избавляло от выплаты дани бандитам), Женьшень обладал деловым чутьем и недюжинной хваткой, а твердолобо-пробивной Швеллер отвечал за приобретение и доставку товаров. Дела шли в гору, они открыли один за другим два небольших магазина и полдюжины киосков, благополучно пережили несколько криминальных войн за передел города и даже создали собственную охранную фирму под не слишком благозвучным названием «Цербер», которая — неожиданно для самих владельцев — начала приносить неплохую прибыль. После ряда удачных экспортно-импортных сделок по схеме «почти настоящая водка — почти новые автомобили» они обзавелись третьим магазином и вскоре после того произвели формальный раздел: Женьшень взял себе «Цербер», Швеллер — бoльшую часть киосков, а к Панужаеву, имевшему в бизнесе половинную долю, отошло остальное.