Дерек Картун - Летучая мышь

— Отлично. Это как раз то, чего бы мне хотелось, — чтобы ваши службы объединили усилия. — При этих словах министр взглянул на Киллигрю, но тот отнюдь не смутился и ответил столь же прямым взглядом. — Мой опыт подсказывает, что для служб безопасности взаимное сотрудничество трудно и непривычно. Вероятно, есть тому причины и Господу Богу они несомненно известны, но он как-то не удосужился растолковать их мне и я не раз испытывал жестокие разочарования по этому поводу. Однако надежда, как вы знаете, умирает последней, и я снова надеюсь, как и премьер-министр, что сотрудничество будет в известной мере достигнуто и никто из вас не подведет остальных. Приступайте к работе, господа.

Он обежал вокруг стола, пожал всем руки. Когда подошла моя очередь, он глянул на меня испытующе:

— Будьте осторожны, молодой человек, я в вашей профессии не разбираюсь, зато я политик, как вам известно. У меня нюх на неприятности. Французы милейшие люди, готовят отлично, умные, остроумные и все такое прочее, но тягаться с ними не дай Бог. Я уж нахлебался. Постарайтесь не заварить кашу.

— От спецподразделения помощи ждать нечего, — сказал Пабджой, когда мы поворачивали на Хорсферри-род, возвращаясь к себе на Смит-сквер, — А Киллигрю в отличной форме. Сто лет не видел его таким общительным и дружелюбным. Даже попрощался. Но сотрудничать с нами он не станет. Его людишкам тут делать нечего. Так что, Кэри, придется тебе полагаться только на себя.

— Как настроены французы? Действительно, так плохо?

— Хуже некуда. Вавр сказал по сути следующее: не лезьте не в свое дело.

— В конторе у тебя документы? — спросил Пабджой. — Ты кто?

— Пэнмур. Джордж Ричард. Европейский корреспондент телевизионного агентства "Транстел фичерс", Флит-стрит.

— Неплохо придумано, — одобрил Пабджой.

— Je prendrai un cafe et un sable, s'il vous plait!

— Noir?

— Да, черный кофе. И бисквит.

В boulangerie были заняты всего три столика. За двумя — по двое мужчин, а за третьим старик лет семидесяти в черной широкополой шляпе. У девушки, которая принесла мне кофе и бисквит, я спросил, не знает ли она месье Артуняна.

Откуда мне знать посетителей — их тут сотни ходят, — и, прежде, чем я успел продолжить дружескую беседу, она исчезла. Зато ко мне повернулся старик:

— Простите, я слышал, вы интересуетесь Артуняном. Он в последнее время здесь не бывает. После инфаркта из дому не выходит.

— А как бы это с ним связаться?

— У вас дело к нему? Насчет камней?

— Да нет, совсем другое.

Лицо соседа выразило разочарование: а он-то уже радовался сделке, которую бы заключил вместо сраженного болезнью коллеги. Что же, дело житейское.

— Дам вам его телефон, — он порылся в ветхой записной книжке, — Вот, записывайте. Арам Артунян…

Я поблагодарил и старик, отвернувшись, взялся за свой кофе. А за одним из двух занятых столиков между тем разгорался жаркий торг:

— Тридцать две тысячи — так я говорю.

— А я говорю — двадцать пять тысяч!

Первый сардонически расхохотался, вложив в свой гортанный смех хитрость и коварство всех на свете греков, левантинцев, финикийцев и прочих средиземноморских жителей, которые от века занимаются куплей-продажей драгоценных камней.

— Пять тысяч за карат? Смех да и только!

— Так ведь камни отборнейшие! Посмотри, какой оттенок!

— Шутишь ты, что ли?

— Я на них ни гроша не наживаю…

— Да брось!

— Ну и покупай в другом месте.

— С какой стати, если я с тобой торгуюсь?

— Тридцать две. Дешевле не найдешь.

— Мое последнее слово — двадцать пять!

— Ха!

— Ха!

Тут в дверях появился низенький толстяк в сером плаще и видавшей виды мягкой шляпе и сделал вид, будто интересуется сладостями, выставленными на стеклянной стойке. Наконец, он грузно опустился на стул за столиком напротив, попросил принести кофе со сливками, достал из кармана газету и принялся за чтение. Его появление возымело странно успокаивающее действие на спорщиков. В кондитерской воцарилась торжественная тишина: никаких деловых разговоров, там, где бизнес, — там ведь и налоги надо платить… Вновь прибывшего явно приняли за сыщика из налогового управления. Мне захотелось сказать им: "Ребята, можете продолжать, это не по вашей части, а по моей". Дело в том, что толстяка я приметил полчаса назад на углу бульвара Осман, когда расплачивался с таксистом.

Приготовив деньги за кофе, я встал стремительно, кинул монеты на стойку и оказался на улице раньше, чем тот успел сложить свою газету. Когда он выскочил на тротуар, я уже отъезжал в такси. Доехав до Северного вокзала, протиснулся сквозь толпу в билетный зал, вышел через другие двери и из ближайшей лавчонки с вывеской "Табак" позвонил Артуняну. Трубку сняла женщина.

— Bonjour, Madame! Нельзя ли побеседовать с месье Артуняном? Я только что узнал, что он нездоров. Как он себя чувствует?

— Благодарю вас, лучше. Но было очень плохо, доктор говорит, что ему необходим полный покой.

— Он не может подойти к телефону?

— Пойду узнаю. Как ваше имя?

— Скажите просто, что я из Лондона, приятель Эндрью. — Пауза, удаляющиеся шаги, потом снова её голос:

— Арам просит вас зайти сегодня в половине четвертого. Мы живем на набережной Вольтера, шестнадцать, второй этаж.

— Спасибо, я буду.

Когда я вышел на улицу, молодой человек, на котором было прямо-таки написано "сыщик", внимательно изучал витрину соседнего магазина. Действуют, стало быть, командой. Придется предпринять более энергичные меры, но только после завтрака.

Я вернулся на вокзал, заказал в буфете дюжину belons, choucroute garnie[3] и полбутылки красного вина. Юноша слонялся за окном. Скучная это работа, мне даже жалко его стало. Попросил газету и скоротал время, знакомясь с новостями. Коммунисты обвиняют президента в том, что проводимая им политика ведет к обнищанию рабочих масс. О президенте сообщается, что он вместе с королем Испании охотится на кабанов. Назревает небольшой скандал перерасходована смета при сооружении шоссе между Лиллем и Булонью. Шарль Азнавур выступает в Олимпии, а в Гранд-Опера забастовали рабочие сцены. Агентство ЮПИ сообщает из Вашингтона, что там попросил политического убежища некий Леонид Серов — третий секретарь советского посольства. Баски убили ещё нескольких полицейских. Когда я допил кофе и вышел, наконец, на улицу, мой юный приятель стоял у выхода, как бы тоже читая газету. Я медленно направился к стоянке такси и взял машину до магазина "Галери Лафайет". Молодой человек успел сесть в следующее такси и в тот же момент двинулась с места машина, простоявшая все время, пока я завтракал, в зоне, запрещенной для парковки. Раз меня сопровождает целый конвой, я в безопасности.

В "Галери Лафайет" я тем не менее постарался избавиться от докучливых конвоиров: потолкался в нескольких отделах, прошел здание насквозь и по переходу попал в соседнее, из которого есть выход на улицу Шарра. Они меня потеряли, так я решил.

— К вашим услугам, месье Пэнмур.

Арам Артунян оказался маленьким аккуратным человечком с темными живыми глазами, вежливым, но весьма себе на уме. Жесткие седые волосы, густые усы, небольшие выразительные руки. На нем был длинный, пурпурного цвета халат и сидел он в кресле, с виду неудобном, — как впрочем, и вся мебель в стиле Людовика Пятнадцатого, украшавшая гостиную. За высокими окнами виднелся Лувр — гигантская серая глыба, протянувшаяся вдоль правого берега Сены. Мадам Артунян подала слабенький китайский чай в тонких чашках севрского фарфора и удалилась.

— Эндрью Пабджой просил передать вам привет, — начал я. — И рекомендовал мне посоветоваться с вами.

Артунян повел в воздухе тонкой рукой, будто отстраняясь:

— Я безнадежно устарел, месье Пэнмур. Мне семьдесят один год, я полный инвалид — по крайней мере, так уверяет мой врач. Последнее время я мало кого вижу, да и память уже не та.

— И все же мы рассчитываем на вашу помощь.

— Я вас слушаю.

Я изложил британскую точку зрения на самоубийство Маршана, упомянул о непонятном безразличии, проявленном французской контрразведкой, и о том, что в Лондоне выказали больше интереса к этому событию, чем в Париже. Мой собеседник слушал молча, с восточным бесстрастием и чуть иронической усмешкой.

— Итак…

— Итак, мы хотим узнать, почему французский министр иностранных дел решил умереть ровно через двадцать четыре часа после того, как принял участие в важнейшем совещании стран НАТО — и так при этом спешил, что даже не успел вернуться к себе в Париж. Версия душевного кризиса, связанного с личными неприятностями, отпадает начисто.

— Но мне-то откуда знать? — под густыми усами мелькнула улыбка. — Для самоубийства есть множество поводов — женщина, деньги, бремя ответственности…

Изящные руки вспорхнули, будто крылья бабочки. Шум уличного транспорта пробивался сквозь узкие, высокие окна, в комнате сгущались ноябрьские сумерки, но света не зажигали.