Ким Уозенкрафт - Разыскиваются полицией

— Вы заступили на дежурство не выспавшись. Мы все иногда покидаем пределы своих участков. Но вы заехали очень далеко, провели там много времени и позволили поймать себя.

— Наверное, мне следовало уехать, вернуться на свою территорию. И пусть бы трупы нашли люди из управления шерифа. Вы это хотите сказать?

Сержант серьезно посмотрел на нее:

— А вы бы смогли?

— Если бы могла, мы бы сейчас здесь с вами не говорили. Я видела убийцу, сержант.

— Хорошо. — Он указал на дверь. — Идите, отоспитесь.

Но Дайане пришлось остаться — сначала она описывала криминалисту приметы замеченного мужчины, и тот вводил их в компьютер, чтобы создать фоторобот подозреваемого. Потом ждала, пока явится помощник шерифа и снимет с нее письменные показания о том, что случилось. Это был тот же человек, что приехал с шерифом на место преступления сразу после Дайаны. И, едва переступив порог участка, он повел себя так, словно не верил ни единому ее слову.

Восемнадцать лет Гейл Рубин не видела восхода солнца. Не видела она и луны. Был в ее жизни период, когда она спала в мягкой, удобной постели, и в конце жаркого летнего дня в окна дул прохладный вечерний ветерок и овевал ее тело. Но Гейл не могла вызвать это ощущение в памяти, оно было похоронено под годами бессонных ночей на тонком, в комках, матрасе на металлической койке, когда каждую ночь она слушала, как брякают ключи у охранников, совершающих обходы в двенадцать, в три и в шесть часов утра. И стоило протянуть руку, как она наталкивалась на холодную шлакобетонную плиту стены.

Но завтра… А завтра почти наступило. Завтра состоятся слушания об ее условно-досрочном освобождении. Она не могла об этом думать. Не могла. Гейл прошла данную процедуру четыре года назад. Обычно заключенные совершают попытки каждые два года. Однако она держалась. Первую попытку предприняла после десяти лет отсидки. Даже члены комиссии смотрели на Гейл так, словно она слегка свихнулась. Не исключено, что были правы. После десяти лет в тюрьме она потеряла рассудок, и все это видели, кроме нее самой. Годы. Дни. Часы. Минуты. Сколько минут она провела за решеткой? А секунд? Итак, завтра…

Гейл услышала, как по коридору прошел Джонсон — узнала его по характерной походке: он двигался быстро, но запинался через каждые несколько шагов. Джонсон был злобным, как цепная пила, и печальным, как горбатый полумесяц. Ать-два-три-четыре. Как всегда, точен, появился из дежурки минута в минуту в полночь. «Отбой, дамы». У Гейл в ушах звучали детские голоса: «Улыбки на лицах, веселые взгляды, новому дню мы все очень рады». Откуда эта песенка? Из подготовительной школы? Сорок с лишним лет назад, когда четырехлетней Гейл приходилось напрягать волю, чтобы целых полчаса удерживать голову в правильном положении над маленькой деревянной партой. Уже тогда она терпеть не могла ограничений и, отчаянно стараясь сохранить требуемую позу, подчас ощущала, как под тяжестью головы у нее затекают руки.

Джонсон порывисто двигался по коридору, и казалось, голос отстает от него. Иногда он постукивал по решеткам шариковой ручкой.

— Рубин, гаси свет!

Он шел быстро и деловито. Замки заперты. Ключи болтаются на поясе. Никаких улыбок. Никаких поблажек. Ни малейшей надежды на снисходительность, если он заметит непорядок, даже незначительное нарушение. Если кто-нибудь улыбается, он обязательно подойдет и проверит, в чем дело, а к тому времени, когда удалится, человеку больше не захочется улыбаться. Некоторые надзиратели относились к заключенным дружелюбно, по крайней мере вежливо. Джонсон тоже был вежлив, однако постоянно показывал им, какое они дерьмо. Об этом свидетельствовали его глаза.

Гейл вложила между страниц закладку, захлопнула книгу, оставила на маленьком столике и поднялась повернуть выключатель. Она услышала, как в соседней камере плещет водой Ронда Крыса. Полуночное охорашивание, а на дежурстве тот самый Джонсон.

— Ронда… — Гейл прижалась лицом к решетке.

— Что? — Плеск прекратился.

Гейл стояла и вспоминала, что собиралась сказать Ронде. Мысли испарились, может, и к лучшему. «Наверное, я собиралась дать понять Ронде, что знаю о происходящем. Но кому какое дело до того, что происходит?»

— Ничего, — проговорила она. — Уже нашла.

— Что нашла?

— Туалетную бумагу. А то уж я решила, что у меня кончилась.

— Тем лучше. Потому что у меня последний рулон, которым я пользуюсь.

Гейл понимала, что Ронда лжет. Крыса слыла жуткой скопидомкой. Ей многое перепадало по ведомству Титек и Задниц, но у нее было не только лицо проныры-хорька, но такие же повадки. Господи, что за место! Ужасное, вонючее, шумное, убивающее душу, глупое, суетливое!

До того как Гейл впервые предстала перед комиссией по условно-досрочному освобождению, миновала целая вечность. Она хотела подать апелляцию раньше, но ее адвокат заявил, что это неразумно. Мэл Чэп сидел напротив в комнате свиданий, смотрел, как по ее щекам катились слезы, смахнул несколько слезинок с собственных глаз и взял ее за руки.

— Если ты предстанешь перед ними прежде, чем они решат, что ты осознала серьезность того, что совершила, и заплатила за свой проступок достойную цену, тебе откажут. Лучше сейчас потерпеть, чем после отказа удвоить время до следующей апелляции. Послушай меня, — сочувственно продолжил он. — Я знаю, ты хороший человек. А сюда тебя привела наивность и ложно направленная восприимчивость к политике, которой не преминули воспользоваться. Да, ты можешь заявить, что являешься политической заключенной. Вероятно, с этим кто-нибудь согласится. Но только не судья и не комиссия по условно-досрочному освобождению. Они не станут даже слушать. В Соединенных Штатах нет политических заключенных. Стоит тебе назвать себя так, и они убедятся, что тебя и дальше следует держать в тюрьме. Решат, что ты до сих пор считаешь, будто насилие является законным способом достижения политических перемен.

Гейл так не считала, да и раньше, пожалуй, тоже так не думала. Ее взяли в подвале арендованного дома с оружием и взрывчаткой. Вместе с Томом Файрстоуном и всего через несколько недель после того, как они обручились. Том искренне верил в то, что делал, и его пыл заражал. Нет, она вовсе не пыталась перевалить вину на него, но сама никогда бы намеренно не причинила зла другому человеку, сколько бы пользы это ни принесло обществу в целом. Терроризм не ее выбор. Максимум — идейно обоснованное преступление против собственности. В тот период Гейл испытывала отчаяние оттого, что не способна переступить черту. И сомневалась, что на нее вообще бы обратили внимание, если бы не Том. Не понимала, то ли у нее просто кишка тонка, то ли в поисках любви она оказалась втянутой в то, что выше ее понимания. Однако в душе всегда чувствовала, что насилие — зло. Если, конечно, только не приходится защищаться от нападения других. Но ничего подобного она не решалась сказать на собраниях. Хотя в организации, которая именовала себя «Свободу без промедления!», было много тех, кто придерживался подобных взглядов. Это было разношерстное сборище людей, которые сходились в одном — все хотели положить конец тому, что считали преступной деятельностью правительства США, но спорили по поводу методов, как это сделать. И лишь немногие, самые крутые, не сомневались, что человеческая жизнь — законная жертва ради осуществления их мечтаний. Эти люди ограбили банк в Филадельфии. Когда все пошло не по плану, застрелили двух охранников и кассира. И они же скрылись с двумя миллионами долларов, которые так и не попали в сейфы организации.

Звяканье ключей Джонсона в двери Ронды вернуло Гейл в пределы ее камеры. Она отвернулась от стены и накрыла ухо старенькой перьевой подушкой, давно ставшей жестче свинца. Но и сквозь подушку слышала все. Джонсон обладал сильным голосом, сексуальным, зовущим. Этот голос проникал сквозь камень.

Гейл начала тихо напевать — ничего определенного, случайный набор нот, лишь бы не слышали уши под подушкой. Джонсон был либо слишком глуп и не понимал, что задумала Ронда, либо не хотел замечать. Гейл не испытывала к охранникам симпатии, однако сознавала, что ждет Джонсона, когда Крыса решит объявить себя жертвой изнасилования, — нечто вроде современного варианта суда Линча.

В тюрьме сидели такие, которые, как Ронда, отдавались надзирателям в обмен на особое отношение. И другие, желавшие завести любовников. Так проявлялась их похотливость. Гейл улыбнулась, но почувствовала, что не в состоянии выносить запах мертвого пера. Она сбросила подушку с головы и, стараясь не слушать, отключилась. Ее саму много раз домогались, и она однажды имела непродолжительную связь с заключенной, которую оборвала, поняв, что не в состоянии вынести любовных отношений в гадюшнике, где все про всех знают. Любая тайна через несколько часов становилась достоянием гласности. Несколько лет Гейл потихоньку пыталась мастурбировать, удивляясь, зачем ей это надо, и в конце концов пришла к воздержанию. Так спокойнее: обуздать свое либидо и направить энергию в иное русло. Гейл читала, набиралась знаний, писала, разбиралась в собственных ощущениях и анализировала. На пятом году заключения разработала программу ликвидации безграмотности осужденных. Программа оказалась настолько удачной, что была принята федеральной системой исправительных заведений. Но это раньше, когда еще действовали подобные программы. Теперь же тюрьмы больше походили на публичные дома.