Мила Менка - Чучельник

Я раздумывал, как бы поступил мой любимый герой – сэр Ланселот в подобной ситуации. С одной стороны, несмотря на красоту, эта девушка не вызывала у меня никаких нежных чувств, с другой, она взывала о помощи, и у меня не было причин ей не доверять – так как я, по сути, ничего не знал о бароне, кроме того что он прекрасно разбирается в винах и не любит собак.

Тут я вдруг вспомнил, что стою перед дамой в панталонах и рубашке, и, попросив ее отвернуться, стал спешно одеваться. Под одеждой лежало ружье, и, проведя рукой по его стальному стволу, я почувствовал себя намного лучше.

Одно неловкое движение – и ружье с громким стуком упало на пол. Девушка стала белее своей длинной рубахи, невесть как держащейся на тонких ключицах. За дверью послышались быстрые шаги. В этот момент девушка задула свечу и, как мне показалось, юркнула под кровать. Дверь распахнулась. То, что я увидел, заставило меня содрогнуться.

Четыре желтых глаза светились в темноте. Я отступил, пытаясь нащупать ногой упавшее ружье.

Один миг – и я уже взводил курок. Бах! Комната осветилась выстрелом, послышался страшный вой, дверь захлопнулась с такой силой, что сверху посыпалась штукатурка…

Я прислушался – тихо.

– Амалия, выходите! Сейчас я разбужу товарища, и мы покинем замок! – прошептал я.

Ответа не последовало. Я зажег крошечный останок свечного огарка, но комната была пуста. Пахло фосфорной спичкой и еще чем-то звериным. Мой нос охотника не раз ощущал этот запах – запах подранка.

Откинув одеяло, я посветил внизу, но ничего, кроме пыли и паутины, не увидел. Пришлось отодвинуть массивную кровать. Под ней я разглядел крышку люка с литым кольцом, но судя по толстому слою пыли – им не пользовались много лет. Меня заинтриговала эта тайна, но внутренний голос шептал, что силы не равны и лучше отступить.

«Надо найти Илью и бежать отсюда!» – с этой мыслью я повернулся к двери и увидел, что она распахнута настежь…

В этот же момент на мою голову обрушился страшный удар, и я упал лицом прямо на литое кольцо потайного хода.

…Спустя год, я жил у родителей в городишке К* Орловской губернии. Моя добрая маменька в который раз говорила мне о женитьбе, о том, как она хотела бы на старости лет нянчить внуков, что, коли я не образумлюсь, нашему роду Опалинских-Стрешневых суждено будет прерваться.…Наступила Масленица. И в один из морозных дней я вспомнил все. Словно очнулся от спокойного вязко-сладкого сна, опутавшего разум.

– Маменька, а Илья Завадовский? Ну, помнишь, мой приятель университетский. Где он?

Матушка как-то странно на меня посмотрела и замахала руками.

– Ох, Алешенька, ну его совсем! Какой он тебе товарищ – горький пьяница! Один нос остался! Как тебе память-то отшибло, мы с отцом огорчились очень. Но что касаемо Ильи, так тебе, голубчик, лучше вовсе о нем не вспоминать!

Я настаивал, и маменька сдалась:

– Вот привез тебя Илья из заграницы. Мы, старики, думали – совсем ты разумом тронулся: никого не узнавал, вместо глаза – дырка. Ты-то пошел, слава Богу, на поправку, а вот Илья, наоборот, покатился… Все пропил. Но мы его все равно жалели, принимали. А потом… он Леонида Прокофьича часы украл, так мы ему от дома отказали. Илья и на человека-то теперь не похож: ходит грязный, всклокоченный, сам с собой разговаривает…

Не дослушав до конца, я вскочил, и схватив со стола шапку, выбежал по двор. Мороз был крепкий – птахи замерзали на лету. Городишко у нас маленький, потому со всех ног я бросился к самому почитаемому среди нищих пьяниц заведению, где можно было на копейку напиться, а на пятак почувствовать себя королем – к кабаку «Стоялый двор Зеленина».

В сенях вповалку спали вонючие, вконец потерявшие человеческий облик существа. Зажав нос, я стал ворочать их, пытаясь найти Илью. Мне повезло – третье тело принадлежало ему. Бессвязно бормоча какую-то галиматью, Илья таращил на меня безумные глаза. По длинной бородище скакали блохи. Я, стараясь не дышать, отступил, и крикнул полового. Дав половому гривенник, я назвал адрес, и распорядившись, чтобы Илью Модестовича Завадовского доставили по назначению, пулей выскочил во двор.

Постоял я минут пять, не шевелясь, на морозе, чтобы приобретенные мною за время нахождения в заведении блохи отскочили, и бегом домой. Надо дать распоряжения Вальке и Клавке, чтобы вымыли беднягу щелоком, расчесали, одним словом, привели в порядок, а затем отправили ко мне.

В чистой рубахе, с остриженными волосами и выскобленным до синевы подбородком, Илья снова стал похож на человека разумного, хотя мало похожего на того, которого я знал.

Первым делом, пряча глаза и заикаясь, Завадовский попросил рюмку водки и покушать. Клавка принесла пироги с вязигой, кашу с индюшатиной, крепкие бочковые огурчики, водку и квас. Я наблюдал, как мой бывший приятель с жадностью накинулся на угощение, и ждал.

Насытившись, Илья поднял на меня горевшие чахоточным огнем глаза.

– Ну что, память вернулась? – вместо благодарности в его голосе звучал сарказм.

– Ты, Илья, зол за что-то на меня? – я был уязвлен. – Я вытащил тебя из помойной ямы, думал, мы друзья, а ты вроде как, и не рад?!

– Чему радоваться, друг Алексей? – Илья зашелся кашлем. – Ты подальше от меня держись, а то заразишься. Мне, дружище, пару неделек осталось, не боле.

Я налил ему еще водки, затем себе и попросил рассказать о том, что произошло в замке С*.

– А и рассказывать нечего, Алешка! – опрокинув в себя водку и занюхивая огурцом, сказал Илья. – Как развел нас нехристь этот, слуга, по комнатам, так я и свалился. Среди ночи просыпаюсь от грохота. Вроде как выстрел мне послышался. Тьма кругом – хоть глаз коли. Пока оделся, выскочил, добежал до комнаты твоей – ты в луже крови лежишь, думал тебе каюк. Перевернул, у тебя вся морда в крови – упал ты неудачно: аккурат глазом на кольцо, невесть зачем торчавшее из пола. Но дышишь, слабенько так. Тут свеча погасла. Я тебя на закорки – и понес. Звал на помощь: вышел барон в ночной сорочке и колпаке – вид нелепый. При других обстоятельствах, я бы, может, посмеялся… Слуга его, нехристь, куда-то запропастился. Я кричу, что, мол, ежели ты умрешь, я лично этого так не оставлю – завтра же здесь будет полиция. Барон сильно струхнул, засуетился. Заверил меня, что, мол, глаза ты лишился, но жить будешь… Потом он тебя снадобьем каким-то натирал. А с утра организовал нам теплую бричку и сопровождение. Я тебя в гостиницу привез, тебя доктор их смотрел, немец. Все цокал языком, удивлялся. На третий день ты очнулся, но не узнал меня. А я… я с ложечки тебя кормил, Алешка. Все простить себе не мог, что подбил тебя на это приключение. Эх, знать бы наперед… Я же с той поры с охотой завязал и ружья в руки не брал. Привез тебя, как овощ какой, к родителям – тут тебе и уход. Ну а далее, ты, наверное, знаешь… – Он вздохнул и тоскливо посмотрел на графинчик с остатками водки.

Я налил ему еще. Илья поднес к губам рюмку и, выпив, занюхал рукавом, после чего его опять одолел жуткий кашель. Когда он убрал руку, которой закрывался, на рукаве я увидел следы крови – верный признак того, что Илья не врал о скором конце.

На следующий день я пригласил лучшего в К* врача. Илья, узнав об этом, только махнул рукой.

– Не надо врача, Алешка. Зови попа.

Батюшка Нафанаил – плотный, круглый человечек с маленькими, точно у ребенка, ручками и ножками, с жидкой бороденкой – около часа исповедовал Илью. После он вышел к столу, за которым мы – я, матушка моя, Агафья Ниловна, и батюшка, Леонид Прокофьевич – пили чай, и с благодарностью принял приглашение отведать масленичных блинков с икрой и сметаной.

Он пил чай из блюдца, вытягивая губы трубочкой. За стенкой слышался кашель Ильи.

– Что, батюшка, думаете – совсем плох Илья? – спросил я отца Нафанаила.

– Не совсем, чтобы… Просит похлопотать за него: хочет вступить на монашеский путь.

– Вот те на! – я присвистнул от удивления, но осекся, встретив суровый взгляд набожной маменьки.

К вечеру отец Нафанаил вместе с Ильей сели в повозку и поехали в монастырскую обитель Куратово, увозя с собой щедрое подношение от моих родителей и корзину теплых еще пирожков для настоятеля.

Наступила весна. На Пасху я получил письмо из монастыря: по просьбе послушника Илии настоятель сообщал о его кончине. Так и не успел Илья в монахи постричься…

Вторая половина лета выдалась в Старом Свете дождливой. Соскочив с брички, я наступил в огромную лужу. Дверь в трактир фрау Шнайдер оказалась закрытой, и мне пришлось стучать. Наконец, шторка у крыльца дрогнула, и через секунду дверь мне открыла Анхен. Девушка, несомненно, была рада меня видеть, но что-то в ней изменилось. Она стала… другой.

– О! Герр Алекс! Прошу, прошу! – Анхен пропустила меня внутрь.

Обстановка ничуть не изменилась, хотя посетителей не было и гриль для колбасок стоял остывший. Я скользнул глазами по фигуре Анхен и увидел, что она, пожалуй, стала женственней: ушла девичья угловатость, грудь заметно увеличилась. Перехватив мой взгляд, девушка стыдливо опустила глаза. Я услышал откуда-то сверху требовательный плач ребенка и все понял.