Роберт Кормер - Мелодии для танцев на медвежьей вечеринке

Старик прошел к столу, накрытому большим листом бумаги, и гигант сказал, «Здесь раньше был плавательный бассейн, а теперь центр художественного творчества. Сюда приходят те, кто не может позволить себе брать уроки художественного ремесла или у кого недостаточно денег на материалы. Некоторые из них — художники, нуждающееся в рабочем месте, а некоторым просто нужно где-то проводить свое свободное время. Муниципалитет Викбурга за все это платит…»

В дальнем углу высокий, худощавый человек всматривался в еще незаконченную картину, на которой были изображены деревья на фоне синего неба, а в нескольких футах от него полная женщина с синими волосами что-то месила в большом тазике. Когда Генри присмотрелся, то он увидел голову ребенка, появляющуюся из глины.

Отвлекшись от всей этой кипящей деятельности, Генри увидел, как старик стянул со стола лист, под которым оказалась миниатюрная деревня с домами и сараями, населенными крошечными деревянными фигурками, ростом не более чем с дюйм или два.

— Мистер Левин — резчик по дереву, — сказал гигант. — Он восстанавливает деревню, в которой когда-то жил в молодости. Она помещается на этом столе.

— Его так зовут, мистер Левин?

— Да, Джекоб Левин.

— Меня зовут Генри. Генри Кассавант.

— А меня — Джордж Грэхем, — сказал гигант, и его улыбка обнажила большие и белые зубы.

Джордж Грэхем? Генри подумал, что у гиганта, подобного этому, должно быть яркое, звучное имя — такое, как у героев сказок, например, Тор или Иван.

Мистер Левин оглянулся на Генри, провел рукой над деревянной деревней и улыбнулся. Но, как показалось Генри, в его улыбке было что-то грустное. Старик открыл портфель и разложил на столе маленькие инструменты.

— Видишь эти дома и крошечные фигуры? — спросил Джордж Грэхем. — Он сказал мне, что они выглядят точно так же, как и люди из этой деревни, которых он когда-то знал. Он — настоящий художник, Генри.

Генри стоял около мистера Левина, и наблюдал, как тот работает, делая последние штрихи в фигурке ребенка, ростом всего лишь в дюйм, мягко шевеля пальцами, которые ни разу не дрогнув, надежно и, вместе с тем, бережно держали маленький резец.

Перед ним на столе развернулась вся деревня: дома, сараи, торговые лавки, стада, пасущиеся на лугу — лошади и коровы, мулы, цыплята и собаки. И все это было окрашено в их естественные цвета. И фигурки людей были почти живыми: женщины в платках, они выглядывали из окон или развешивали на веревках выстиранное белье, мужчины на улицах, в телегах и фургонах.

Старик работал не отвлекаясь, отрываясь от работы, лишь чтобы положить фигурку и приподнять кепку, снова неизвестно кого приветствуя, и затем продолжал работать. Время от времени он поглядывал на Генри и улыбался. Теперь его улыбка приобрела для Генри знакомый ему оттенок: «не то, чтобы печаль, ну и не радость».

Джордж Грэхем ходил по помещению центра останавливая, чтобы о чем-то поговорить с людьми. Они кивали. Он мог коснуться чьего-либо плеча, пристально слушая, что ему отвечают. Чаще всего он мог стать на колени около кого-нибудь из художников, и таким образом быть глазами на уровне его глаз. Время от времени воздух наполнял смех, например, когда кто-нибудь мог поинтересоваться работой своего соседа. Мальчик, на пару лет старше Генри, превращал винный кувшин в торшер, в то время как около него молодая женщина, на последнем месяце беременности сшивала кусочки ткани в стеганое одеяло.

Джордж Грэхем вернулся к столу старика и опустился на колени рядом с Генри.

— Вы также художник? — спросил Генри.

— Нет, я руковожу подобными местами в этом городе. У нас есть несколько отделений по Викбургу. Но это — мое самое любимое.

— Как много нужно времени, чтобы сделать одну такую фигурку? — спросил Генри.

— Пять или шесть часов на каждую. Он — самый терпеливый, из тех, кого я только встречал.

Мистер Левин обернулся и подозвал к себе Генри. Он в одну руку взял маленький кубик древесины, а в другую — резец и начал резать.

— Это липа, — объяснил гигант. — Она мягкая, с ней работать легко, а вот из дуба сделаны домики.

Генри увидел голову и изогнутую шею утки, а затем клюв. Быстрые движения резца поймали свет. Законченная фигура была груба, но явно выглядела уткой. Старик взял баночку с морилкой и быстро окрасил фигурку маленькой кисточкой. Он рассмотрел ее и вручил Генри. На его лице возникла широкая улыбка, вообще без всякого намека на печаль.

— Спасибо, — сказал Генри.

Старик кивнул и что-то сказал на незнакомом языке Джорджу Грэхему.

— Он говорит, что твое присутствие приносит ему радость, — перевел для Генри гигант.

— Что это язык? — спросил Генри.

— Идиш — язык, на котором он говорил в Европе.

— Вы тоже Идиш?

Джордж Грэхем мягко улыбнулся:

— Идиш — это язык, Генри. На нем говорят евреи. Но я не еврей. Мне просто хорошо даются языки, и все. Во время войны в армии я служил переводчиком.

Утка комфортно расположилась у Генри на ладони. Он продолжал наблюдать за работой старика, который вернулся к фигурке ребенка. Движения инструмента были настолько незаметными, что лезвие резца в его руках было почти невидимым. Выпуклая щека девушки сформировалась одним ударом ножа.

Генри, наконец, понял, что ему пора уходить. Многое нужно было сделать дома по хозяйству. Уходя на работу, мать написала ему целый список поручений.

Он коснулся руки мистера Левина.

— Мне нужно идти, — сказал он. — Спасибо за утку.

Старик кивнул в ответ и подал ему руку. Их пальцы переплелись.

Уже у двери гигант спросил:

— Еще придешь? Мистер Левин один во всем мире. У него нет семьи. Его жена и дети погибли. Я думаю, что ты напоминаешь ему его сына. Он на тебя так смотрит — с нежностью…

С нежностью… такое чуткое слово из уст этого монстра.

— Я вернусь, — пообещал Генри.

Каждое воскресенье Генри с матерью приезжали на автобусе в Монумент, чтобы посетить могилу Эдди. Автобус прыгал по ухабам. Тяжелый и удушливый запах дизельного перегара заполнял салон, несмотря на то, что окна были открыты. После того, как автобус прибывал в Монумент, еще где-то милю им нужно было пройти, чтобы попасть на кладбище Прихода Святого Джуда, расположенное на окраине Френчтауна. Они никогда не посещали тот квартал, в котором раньше жили. «Слишком много воспоминаний», — как-то сказала его мать. Генри знал, что она пропустила еще одно слово: «грустных». Слишком много грустных воспоминаний. Смерть Эдди вычеркнула из их жизни все лучшее из того, что было у них во Френчтауне.

На могиле Эдди мать сменила цветы, взамен увядшим, принесенным за неделю до того, отчего Генри сделалось грустно. Он никогда не слышал, чтобы Эдди говорил, что он любит цветы, и какой мальчишка

такое скажет? Но что еще можно принести на кладбище?

Генри и его мать стали на колени. Беззвучно шевелящиеся губы читали молитву. Генри не смотрел на мать, потому что знал, что ее лицо будет наполнено скорбью. «Зачем мы сюда ездим?» — задавался он вопросом. На кладбище было неуютно. Могила Эдди поддерживалась Приходом Святого Джуда, но выглядела заброшенной и одинокой, выделяясь среди других тем, что на ней не было отмечающего ее камня.

— Почему на могиле Эдди нет камня? — спросил Генри, хотя он подозревал почему.

— Однажды будет, Генри, — сказала она. — Когда-то все приходит…

— Когда отец снова начнет работать?

— Да, — сказала она, смотря вдаль.

— А если он снова будет играть в свои азартные игры?

— Возможно, когда-нибудь ему повезет.

— Зачем он играет, Мом? — спросил он. Его всегда озадачивали ночные игры в карты, на которых все время пропадал его отец, почему он предпочитал компанию людей в прокуренных задних комнатах семейному уюту?

— Знаешь, кто он на самом деле, Генри? — и, не ожидая ответа, она тут же выпалила. — Твой отец — мечтатель. Он мечтает о золотом дне, на которое он спустит нас, если сорвет большой куш.

Слова азартных игр такие, как «золотое дно» и «большой куш» звучали очень странно, когда исходили из ее уст, даже как-то забавно и, вместе с тем, грустно. Она произносила их, о чем-то задумавшись.

— Но он больше не играет в азартные игры, — сказал Генри, все еще пытаясь разгадать загадку своего отца. — И он весь в печали, Ma.

— Более чем в печали, Генри. Когда его печаль перелилась через край и стала невыносимой — это превратилось в болезнь. Твой отец, он словно во мраке.

— Из-за смерти Эдди?

— Каждый из нас по-своему принимает беды, которые могут повстречаться на его пути, — сказала мать, глядя на могилу. — Доктор сказал, что это пройдет, но не сразу…

Его поразило то, как с печалью можно было обращаться так же, как и с болезнью, и то, что его отец на самом деле бывал у доктора. Его разочаровало то, что мать хранила это в тайне от него. А что его собственные тайны? Он никогда не рассказывал ей или другим, как он скучает по Эдди, или о его ностальгии по Френчтауну и по старым приятелям, Лео Картиеру и Ники Ла-Фонтейну, или о его жутких видениях, в которых взрывается атомная бомба, и огромный атомный гриб укутывает весь мир.