Айра Левин - Поцелуй перед смертью

Он попытался снова раскрыть брошюры. Бесполезно. Через минуту он отбросил их прочь, снова подпёр голову руками. Если пилюли не сработают — бросить учёбу? Бросить её? Не выйдет, она знает его адрес в Менассете. Даже если она не станет разыскивать его, это поспешит сделать её папочка. В суд Кингшипу на него не подать (или всё-таки можно?), только крови он всё равно ему попортит. Богатые мира сего всегда казались ему единым кланом, и нетрудно было вообразить, как Лео Кингшип говорит кому-то: "Присматривай за этим парнем. От него хорошего не жди. Моя обязанность как родителя предупредить…" И что тогда останется для него? Очередная экспедиторская?

Или, скажем, он женится на ней. Потом у них родится ребёнок, и от её папаши они не получат и цента. Снова экспедиторская, только теперь у него на шее будут висеть жена и ребёнок. Господи! Пилюли просто обязаны подействовать. Это его последняя надежда. Если они не сработают, он просто не знает, что делать.

Складной спичечный коробочек был белым, с надписью "Дороти Кингшип", вытисненной внутри медного листика. Ко всякому Рождеству корпорация "Кингшип Коппер" дарила такие персональные коробки своим руководителям, клиентам, друзьям. Ей пришлось четырежды чиркнуть спичкой, чтобы зажечь её; и когда она поднесла её к сигарете, пламя дрожало будто на ветру. Она откинулась на спинку кресла, пытаясь успокоиться, но не могла оторвать глаз от открытой двери ванной, где на краю раковины её дожидались белый пакет с пилюлями и стакан воды…

Она закрыла глаза. Если бы только она могла поговорить обо всём с Эллен. Сегодня утром пришло письмо от неё: "Погода была чудесной… президент комитета по организации досуга третьекурсников… читала ли ты новый роман Маркванда?"[4] — очередная отписка, которыми они обменивались после Рождества и случившейся тогда ссоры. Если бы она могла услышать её совет, раскрыть душу, как это было раньше…

Дороти было пять, а Эллен — шесть, когда Лео Кингшип развёлся с их матерью. Старшей сестре, Мэрион, было десять. Эту утрату, сначала фигуральную, а потом и буквальную, потому что год спустя мать умерла, глубже всех переживала именно она. Мэрион запомнила отчетливо все обвинения, все упреки, предшествовавшие разводу, и потом не раз с горечью пересказывала их подрастающим сестрам. Она где-то преувеличивала жестокость отца. Шли годы, и она всё более отдалялась от них, одинокая, замкнутая.

Напротив, Дороти и Эллен одна в другой находили утешение, не получаемое ими ни от отца, холодностью отвечавшего на их холодность к нему, ни от множества пунктуальных, точных, лишенных человеческого запаха и тепла гувернанток, которым отец передоверил воспитание дочерей, выигранное им в суде. Сестры ходили в одни и те же школы, клубы, на одни и те же танцевальные вечера (послушно возвращаясь домой к сроку, назначенному отцом). Куда бы ни направлялась Эллен, Дороти всегда следовала за ней.

Но когда Эллен поступила в колледж в Колдуэлле, Висконсин, и Дороти планировала пойти по её стопам на следующий год, Эллен сказала: нет, тебе пора становиться самостоятельной. Отец согласился с нею; самостоятельность была той чертой, которую он ценил в себе и в других. Всё-таки они пошли на некоторый компромисс, Дороти отправилась в Стоддард, чуть более чем в сотне миль от Колдуэлла; подразумевалось, что сестры будут навещать друг друга во время уикендов. Произошло несколько таких встреч, потом всё реже и реже, пока Дороти не заявила, что учёба сделала её вполне самостоятельной, и тогда их поездки друг к другу совсем прекратились. В довершение, в прошлое Рождество, случилась эта размолвка. Она началась из-за ничего — "Если тебе хотелось надеть мою блузку, ты могла бы попросить у меня разрешенья!" — и продолжала нарастать, потому что все каникулы Дороти была не в духе. После того, как они разъехались продолжать учёбу, переписка между ними почти совсем угасла, сводясь к нечастым и коротеньким посланьицам…

Всё-таки оставался ещё телефон. Дороти поймала себя на том, что пристально смотрит на него. В одно мгновение она могла бы связаться с Эллен… Но нет, почему она должна уступить первой и, возможно, нарваться на отповедь? Она затушила сигарету в пепельнице. А кроме того, раз уж она успокоилась, к чему было теперь медлить? Она примет пилюли; если они подействуют, тогда всё отлично. А если нет, что ж, они поженятся. Она подумала, как это здорово будет, даже если отца от злости хватит инфаркт. Ей не нужны его деньги, это уж точно.

Она прошла к двери, ведущей в холл, и заперла её, возбуждённая мыслью, что действия её несколько отдают мелодрамой.

В ванной она взяла пакет с края раковины и вытряхнула капсулы себе в ладонь. Они были серо-белыми; желатиновая оболочка переливалась, делая их похожими на удлинённые жемчужины. Бросив пакет в корзину для мусора, она вдруг подумала: а что если не глотать их?

Тогда они поженятся завтра же! Вместо того, чтобы дожидаться лета или, вернее всего, получения диплома — а это ещё больше двух лет — уже завтра вечером они стали бы мужем и женой!

Но это не честно. Она обещала попытаться. Значит, завтра…

Она подняла стакан, забросила ладошкою капсулы себе в рот и залпом выпила воду.

Аудитория находилась в одном из новых зданий, светлое вытянутое в длину помещение со вставленным в алюминиевую раму окном во всю стену. К лекторской кафедре были обращены восемь рядов кресел, по десять в каждом ряду, изготовленных из серого металла, с удлиненным правым подлокотником, изогнутым влево и в этой части раздающимся в довольно широкую панельку, заменяющую стол.

Он сидел на самом последнем ряду, во втором кресле от окна. Соседнее место слева, кресло у самого окна, сейчас пустое, было её местом. Это была первое утреннее занятие, ежедневная лекция по социологии; единственное их совместное занятие в этом семестре. Голос лектора монотонно гудел в прогретом солнцем воздухе аудитории.

Уж сегодня-то она могла бы сделать усилие, чтоб придти вовремя. Она что, не понимает, каково ему здесь приходится быть в подвешенном состоянии? Рай или ад. Безграничное счастье или такая беспросветность, о которой даже не хочется думать. Он посмотрел на часы: 9.08. Чёрт бы её побрал.

Он попробовал переменить позу. Пальцы его нервно теребили цепочку ключей. Он уставился на спину девушки, сидящей перед ним, начал считать горошинки на её блузке.

Дверь на другом конце аудитории тихонько открылась. Его взгляд непроизвольно метнулся в ту сторону.

Вид её был ужасен. Румяна, положенные таким толстым слоем, будто это была краска, только подчеркивали мучнистую бледность опухшего лица. Под глазами лежали синие круги. Она взглянула на него, прикрывая за собой дверь, и едва заметно покачала головой.

Господи! Он опустил глаза, ничего перед собой не видя. Он слышал, как она обошла его сзади и скользнула в своё кресло. Как она поставила книги на пол между их сиденьями, заскрипела пером ручки по бумаге и потом, в конце концов, вырвала страницу из скреплённой спиралью тетрадки.

Он повернулся к ней. В протянутой к нему руке она держала сложенный листок разлинованной в голубую полоску бумаги. Широко открытые глаза её смотрели на него выжидающе, в упор.

Он взял бумагу и развернул её у себя на коленях:

У меня был ужасный жар, и меня вырвало. Но ничего не получилось.

На секунду он закрыл глаза, потом снова их открыл и повернулся к ней, без всякого выражения на лице. Её губы дрогнули в нервной улыбке. Он попытался тоже улыбнуться в ответ, но почувствовал, что не может. Вместо этого уткнулся взглядом опять в записку, которую продолжал держать в руке. Сложил бумагу пополам, потом — ещё раз, ещё и ещё, пока она не превратилась в плотный комок, который он сунул себе в карман. Затем, крепко сцепив между собой пальцы рук, уставился вперёд, на лектора.

Несколько минут спустя он всё-таки повернулся к Дороти и, ободряюще улыбнувшись ей, одними губами прошептал: "Не волнуйся".

В 9.55 прозвенел звонок, и они вышли из аудитории вместе с другими студентами, хохочущими, пихающими друг друга, жалующимися на то, что скоро начнутся экзамены, а не все работы сданы, и придётся отложить свиданья. На улице они сошли с дорожки, на которой толпился народ, в тень, отбрасываемую учебным корпусом.

На щеках Дороти понемногу снова начал проступать румянец. Она заговорила торопливо:

— Всё устроится. Я знаю. Тебе не придётся бросать учёбу. Правительство увеличит тебе пособие, так ведь? Когда у тебя будет жена?

— Сто пять в месяц. — Он не смог сдержать брюзгливую нотку в голосе.

— Другие ухитряются как-то прожить на такие деньги — например, в трейлерном лагере. Мы тоже сумеем.

Он положил свои учебники на траву. Важно было выгадать сейчас время, время для того, чтобы всё обдумать. Он боялся, что коленки у него начнут трястись. Улыбаясь, взял её за плечи.