Уоррен Мерфи - Священный ужас

— Что? Что ты несешь?

— Вспомните письмо, о Великий.

— А, да. Ниггер. Тащи его сюда.

Джоулин схватила Пауэлла за руку и с сияющей улыбкой кивнула, чтобы он следовал за ней.

— Мне не нравится это слово. Последний раз, мой юный друг, меня так называли головорезы в закусочной твоего отца.

— Вы не понимаете. В устах Всеблагого Владыки слово «ниггер» звучит совсем не оскорбительно. Да и что такое слово — два ничего не значащих слога. «Ниг» и «гер». И больше ничего.

— Это не тебе решать. И не твоему владыке.

Когда преподобный Пауэлл увидел Всеблагого Владыку, он кивнул головой и сказал себе «Ага!», как бы в подтверждение собственных мыслей. Он уже понял, что в этом здании ничему удивляться не следует. На Всеблагом Владыке была лишь пара слишком тесных белых трусиков. Никакой другой одежды на этом пухлом светло-коричневом теле не наблюдалось.

Он был похож на сардельку, перехваченную посередине лейкопластырем.

Юношеский пушок пробивался над четко очерченными губами. На лоб ниспадала прядь сальных черных волос. Он стоял перед экраном, вроде телевизионного, внимательно следил за прыгающей по экрану светящейся точкой и крутил ручки по бокам автомата.

«Бип!» — пропищал автомат, и точка с сумасшедшей скоростью пролетела от одного края экрана к другому.

— Минутку, — сказал юноша.

На вид Пауэлл дал бы ему лет пятнадцать-шестнадцать. Губы его нервно дергались, в речи чувствовался слабый акцент — так говорили белые юноши и девушки, приезжавшие много лет тому назад на Юг, чтобы бороться за гражданские права негров.

«Бип, бип, бип!» — пропищал автомат, и Всеблагой Владыка широко ухмыльнулся.

— Ладно, так ты и есть тот самый ниггер? Тогда к делу. Я — Шрила Гупта Махеш Дор. Для тебя — Великий Всеблагой Владыка.

Преподобный Пауэлл устало вздохнул. В этом вздохе было все: сотни миль по пыльным дорогам Индии; ночевки на заднем сиденье автомобиля; созерцание увозимых куда-то сотворенных из человеческой плоти монументов голоду; беспокойство о судьбе белой девушки, которая когда-то была так мила и добра ко всем. Обо всем этом он вздохнул, и когда заговорил, то понял, что бесконечно устал:

— Юноша, вы ошиблись адресом — со мной ваш номер не пройдет. Моя душа принадлежит Господу Иисусу. А ты, Джоулин... Мне жаль тебя. Это не духовный человек.

— Отлично, — сказал Шрила Дор. — Всю эту фигню можно опустить. Мое предложение очень простое. Мы с тобой могли бы сотню лет нудно препираться друг с другом, ссылаясь кто на апостола Павла, кто на Веданту, или какое там еще дерьмо сегодня в моде. Вот что я предлагаю. Я знаю, как ты должен жить, чтобы быть счастливым. Слушай. Язык дан тебе для того, чтобы чувствовать вкус. Глаза — для того, чтобы видеть. Ноги — для того, чтобы ходить. А когда они этого не делают, значит, что-то не так. Так или нет?

Преподобный Пауэлл пожал плечами.

— Так или нет? — повторил Шрила Дор.

— Глаза видят и ноги ходят, если Бог желает этого.

— Ладно, сойдет. А теперь задай себе вопрос по полной программе. Неужели ты рожден для того, чтобы ходить по земле с ощущением, что ты несчастен? Что что-то не так? Что-то не сбылось? Ничто и никогда не было таким прекрасным, как ты ожидал? Или я не прав?

— Иисус не обманул моих ожиданий. Он прекрасен.

— Конечно, потому что ты с ним никогда не встречался. Окажись этот еврейский мальчишка на Земле сегодня, я бы заполучил его себе, если бы только до него добрался. Я не стал бы его никуда подвешивать и втыкать ему в ладони гвозди. Зачем это, малыш? Я такого никому не предлагаю.

— Да славится имя Всеблагого Владыки! — воскликнула Джоулин, хлопая в ладоши.

— Замолчи, дитя мое, — строго сказал преподобный Пауэлл.

— Я предлагаю совсем другое. С моей помощью ты будешь чувствовать себя так, как должен чувствовать. Твое тело скажет тебе, что я прав. Твои чувства скажут тебе, что я прав. Только не пытайся их отключить. Но даже и тогда я все равно выиграю, потому что я знаю истинный путь. Усек?

— О Всеблагой Владыка! — воскликнула Джоулин и сбросила с головы к пухлым коричневым ногам Дора свое покрывало. Ее золотые волосы волнами раскинулись по закутанным в розовую ткань плечам. Преподобный Пауэлл увидел, как дрожат под сари ее юные груди.

Шрила Дор щелкнул пальцами, и Джоулин скинула с себя сари. Она стояла, бледная и совершенно нагая, и торжествующе улыбалась. Как бы предлагая покупателю помидор, Шрила Дор помял ее левую грудь.

— Хороший товар, — сказал он.

Преподобный Пауэлл увидел, как напрягся ее розовый сосок, зажатый между двумя коричневыми пальцами — указательным и большим.

— Ты думаешь, ей это не нравится? — спросил мальчишка. — Да она просто без ума. Так что же тут плохого? Так или нет? — И он сильнее сжал ей грудь.

Преподобный Пауэлл отвернулся. Он не собирался унижаться, вступая в спор с этими язычниками.

— Хочешь попробовать? Ну, давай.

— Доброй ночи, сэр. Я ухожу, — сказал преподобный Пауэлл, а юный Дор улыбнулся.

Когда Пауэлл развернулся, чтобы уйти, он вдруг почувствовал, как в его локти впились чьи-то цепкие руки, а когда он попытался высвободиться, почувствовал, что ему на шею надели ошейник и защелкнули, а руки каким-то образом оказались закованными в кандалы за спиной. Голова его откинулась назад, и кто-то дернул его за ноги. Он попытался собраться, думая, что сейчас грохнется на пол, но приземлился на что-то мягкое. И даже кандалы, сжимавшие запястья, были мягкими. Он попытался поджать ноги под себя, но мягкие путы развели их в стороны. Чьи-то руки расстегнули ему пиджак и рубашку, и каким-то необъяснимым способом с него сняли одежду, не снимая кандалы. Перед глазами его был освещенный потолок и звукоизолирующая мозаика вокруг полосок света.

Прямо над ним оказалось лицо Джоулин. Он увидел, как она высунула язык, и почувствовал его прикосновение к своему лбу. Ее упругие груди терлись о его грудь, а язык полз вниз — по носу к губам. Кончиком языка она разжала ему губы. Он отвернулся и почувствовал, как влажный язык коснулся его шеи.

— Кое-что ты можешь повернуть, но не все, ниггер, — произнес Шрила Дор.

Язык щекотал пупок пастора, а когда пополз ниже, пастор вдруг понял, что потерял контроль над своим телом.

— Ну что ж, я вижу, твое тело тебе кое-что говорит, ниггер. Как ты думаешь, что? Ты знаешь, что оно тебе говорит. Но ты думаешь, что оно ошибается. Ты думаешь, что ты все знаешь лучше, чем твое тело, данное тебе, как ты говоришь. Богом. Когда тебе нужен воздух, ты дышишь. Когда тебе нужна вода, ты пьешь. Когда тебе нужна пища, ты ешь. Так или не так?

Преподобный Пауэлл почувствовал, как сомкнулись теплые влажные губы. Он не хотел, чтобы ему было приятно. Он не хотел испытывать возбуждение, не хотел, чтобы это ощущение подавило его волю, привело на грань полного исступления.

Но вот губы отпустили его, но желание не прошло. Тело его содрогалось, требуя продолжения.

— Еще. Пожалуйста, еще, — взмолился преподобный Пауэлл.

— Покончи с этим, — приказал Шрила Дор.

Но когда теплая, пульсирующая, дарующая небывалое облегчение волна захлестнула преподобного Пауэлла, одновременно он ощутил и гнев на себя самого. Он предал себя, своего Бога и девушку, ради спасения которой приехал сюда.

— Ну, малыш, нечего так переживать, — сказал Шрила Дор. — Твое тело здоровее тебя самого. Тебе плохо не потому, что плохо твоему телу, а потому, что у тебя непомерно большая гордыня. Гордыня, слышишь ты, христианин? Ты рискнул головой ради чашечки кофе, но ты тогда думал не о гражданских правах. Какой человек смотрит на дуло направленного на него ружья и говорит «стреляй»? Тот, кто чувствует себя униженным и угнетенным? Черта с два! Ты считал себя самым распрекрасным из всех сукиных детей в этой закусочной.

Великий герой! И по той же самой причине ты, герой вонючий, прикатил сюда за этой светловолосой телкой — как там ее зовут... Ты считал себя великим христианином! Подставил вторую щеку самому богатому человеку в своем занюханном городишке — как он там называется?.. Так или нет? Великий герой!

Когда те горлопаны называли тебя дядей Томом, тебя это не трогало, — продолжал Шрила Дор. — Ты знал, что у них кишка тонка сделать то, что мог сделать ты. Глядя в дуло ружья, заказать кофе. Вот уж герой так герой. У них было и оружие, и крепкие кулаки, но у тебя был твой Бог. Великолепный Титус Пауэлл! Я скажу тебе, зачем ты здесь. Ты приехал сюда, чтобы доказать всем, что ты — самый расчудесный ниггер во всем Царстве Божьем. Так послушай, ты, черный ублюдок, никто не станет ублажать тут твою гордыню никакими ружьями.

Тебе не удастся стать великомучеником! И линчевать тебя никто не собирается.

Ты получишь то, от чего убегал всю свою жизнь. А для начала мы избавим тебя от чувства вонючей вины.

Пастор Пауэлл почувствовал укол в правое предплечье, а потом его захлестнула теплая волна и все стало прекрасно. И он ощутил легкое покалывание в кончиках пальцев, и оно распространилось на кисти рук, а потом ожили и расслабились его запястья и предплечья. А затем его плечи, познавшие так много тягот в этой жизни, воспарили куда-то и поплыли, а в груди — как под замерзшей гладью тихого спокойного озера зимой — скопились восхитительные пузырьки воздуха. Он не чуял ног — они словно растаяли, а потом чьи-то прохладные пальцы наложили ему мазь на веки, а потом он увидел звезды — чудесные мерцающие звезды. Это был рай, он был в раю, и он слышал голос. Это был грубый, резкий голос, но если ты отвечал ему «да», то все снова было в порядке. А голос этот говорил, что он должен делать все, что велит Великий, он же Всеблагой Владыка. Блаженство продолжалось, если ты говорил «да», и кончалось, если ты говорил «нет». Преподобный Пауэлл не знал, сколько времени прошло — может, минуты, а может, дни. Лица над ним менялись, а однажды ему показалось, что в открытом рядом окне он видит ночное небо. И среди всего происходящего он несколько раз пытался сказать Богу, что сожалеет о своей гордыне, и что он любит Его, и что он раскаивается в том, что делает его тело.