Тест Тьюринга - Александр Петрович Никонов

И снова начала есть в том же обычном темпе. Это было чисто теоретическое умствование доморощенного психолога, имеющего в анамнезе вместо диплома прочитанную стопку популярных книг по психологии и полпуда женских журналов с тестами. Если бы Лена и вправду думала, что я несчастен с ней, разве сказала бы об этом? И разве стала бы с тем же спокойствием поглощать несоленую яичницу?..

– А почему ты перестала ее солить?

Ленка на долю секунды сбавила темп, отправила последний кусок в рот и быстро взглянула на меня. Что-то изменилось в ее лице, но я не понял, в какую сторону.

Она положила вилку.

– Ну, во-первых, соль вредно, и давно надо было… Во-вторых, невкусного меньше съешь.

Я не перебивая смотрел на нее, ожидая главного. Ведь привычка эта появилась у нее только после всего случившегося со мной.

– Наконец, это с моей стороны… ну как бы жертва судьбе. Чтобы у тебя все закончилось хорошо. Ты же знаешь, как я люблю все соленое. Маленькая такая глупая жертва. Я даже свечку в церкви поставила, хотя не верю ни во что, как ты знаешь…

Я не успел ничего ответить, потому что раздался тот самый звонок, изменивший мою жизнь.

Я просто протянул руку и взял трубку. Вообще-то, приехав в Америку, мы начали приучать себя жить, как американцы. В частности, не брать трубку, делегировав эти полномочия автоответчику. Нас нет дома! Но если звонок важный, мы есть – ну, если, конечно, мы действительно есть. Очень удобно. Очень по-американски.

Но в тот момент я почему-то поступил по-русски – просто протянул руку и сказал «да». Наверное, хотел уйти от разговора о каких-то мифологических жертвах судьбе.

Не знаю, что было бы, если б я не поднял трубку. Потому что звонок был из России, и звонил мой брат. Не родной. И не двоюродный. А не пойми какой – сводный брат. По отцу, которого я видел всего несколько раз в жизни. Брат из провинции, а они там автоответчиков пугаются. Да и в Москве автоответчики отчего-то не прижились, пес его знает, почему… Не прими я тогда звонок, ну наговорил бы он автоответчику, если бы не растерялся, что умер отец. И повесил бы трубку, попросив перезвонить и наверняка не догадавшись дать точный адрес, будучи уверенным, что у меня есть его телефон и все координаты: захочу прилететь на похороны – перезвоню и все уточню – и дату, и место. Но я бы не перезвонил, у меня нет его телефона: записная книжка – толстая, зеленая с разными вложенными потрепанными листочками, полустертыми цифрами и уже потрескавшейся в разных местах пластиковой обложкой, которую много лет назад я привез из России и которую вел еще с эпохи домобильной связи, – сгорела десять лет назад вместе с другим ненужным барахлом, когда в гараже начался пожар, каковой, слава богу, вовремя заметили и потушили. Я, помню, даже не огорчился тогда. Гори они синим пламенем, все эти записные книжки, фотоальбомы, грамоты и дипломы из прошлой жизни, пропади они пропадом вместе с той жизнью! Мы ведь и уехали для того, чтобы начать новую жизнь. И даже хорошо, что почти вся прошлая жизнь оказалась слизанной очистительным пламенем.

Хотя сейчас мне даже кажется, что брат и не надеялся на мой приезд. Точнее, надеялся, что я не приеду, и позвонил формально, для очистки совести. Не мог же он не сообщить о смерти отца, вот и сообщил! Может, как раз и рассчитывая на автоответчик! Я, мол, наговорю, а он наверняка не попрется из Америки в Тверь хоронить того, кого не было в его жизни. Точнее, присутствовавшего в его жизни только слезами матери. Да я бы и не поехал, наверное. Не велико удовольствие…

В общем, не думаю, что захотел бы приехать на похороны, не будь я в этом бессмысленном «отпуске по расстройству психики», как рискованно пошутила однажды Джейн. В конце концов мой папенька… Я его видел всего несколько раз в жизни. А вот слезы матери видел часто. Слишком часто, чтобы срываться и лететь на другую половину планеты с целью увидеть этого человека в пятый или шестой раз в жизни.

Но…

По моему короткому вопросу – «когда?» (его почему-то вечно задают люди, которым по телефону сообщили о чьей-то смерти) – Ленка поняла, что умер отец: просто больше у меня там никого не оставалось из близких, хотя этого человека я бы к близким относить не стал. Поэтому до того, как я положил трубку, я уже знал, что она скажет. И понимал, что соглашусь. Вот только мне нужно будет найти для себя причину этого согласия – не признаваться же самому себе, что мне действительно стал тошен этот город, это безделье и эти вызывающие внутренний протест походы через день к полицейскому психологу.

Но сегодня придется к нему еще раз пойти…

– …не знаю, когда мы теперь встретимся, Джейн, у меня сегодня вечером самолет. Мне нужно срочно вылетать в Россию по семейным обстоятельствам. У меня умер отец и…

– Это очень хорошо!.. Ой, простите, я не то хотела сказать… В смысле, я очень соболезную, но вам действительно сейчас лучше сменить обстановку – пусть даже так. Сама хотела вам это предложить. Вы, кстати, про отца практически ничего не рассказывали, из чего мне показалось… Впрочем, неважно уже. Как вы полагаете, вы – хороший сын?

Во! Сразу взяла быка за рога! Поняла свое упущение – про отца-то мы никогда и не говорили!

– Нет. Я никакой не сын. Вообще. Нулевой. Не вышло из меня сына. И вы наверняка сделали правильное заключение о моем отце. Но жена настаивает, чтобы я поехал. И кроме того… – Я на мгновение запнулся, подумав, говорить ей или не говорить о том оправдании, которое я придумал для этой поездки, помимо дешевой смены декораций вокруг моей играющей драму души.

Она молчала и смотрела на меня. Эти психологи умеют выдерживать паузу.

– Ладно, – я махнул рукой, решив не говорить.

Джейн демонстративно взглянула на часы на своем запястье. Вообще-то ей не нужно было даже шевелить рукой: большие настенные часы с белым ярким циферблатом и черными отчетливыми стрелками висели у меня за спиной – так, что она всегда видела время, когда хотела его знать, не отвлекая внимание клиента и не вызывая у него нервного ощущения, будто его тут терпят и не чают,