Светлана Гончаренко - Измена, сыск и хеппи-энд

— Вот, уцелела. Даже странно: эти уроды стол перевернули, разбросали все, ананас растоптали. А цветок на тумбочке стоял, в тени, и его не тронули — не заметили, наверное.

Орхидея в негустой уже, предутренней тьме казалась не розовой, а синеватой, как лунный свет. Ее острые крылья-лепестки были раскинуты так же воинственно и нахально, а лиловые волнистые губы тянулись из сердцевины с привычным поцелуем. Ничего не знают и не помнят глупые цветы! Вика осторожно прикрыла лелию курткой, чтоб не мерзла тропическая дурочка, и вскарабкалась на высокое сиденье джипа. Юрий Петрович, наморщив блестящий голый лоб, изучал незнакомую панель управления. Что к чему, он сообразил быстро. Скоро джип всполз на гору, миновал главный корпус, бассейн, в котором так жутко был погребен Хряк, и подкатил к парадным воротам, распахнутым Валеркой.

— Вы бы по просеке лучше поехали, — посоветовал несчастный сторож, но Юрий Петрович не стал его слушать. Он повел джип вдоль белой бетонной стены, надеясь попасть на заброшенный проселок, по которому ушли дети. Вика неподвижно смотрела вперед. Утро уже начиналось, но ослепительный свет фар делал его непроглядными потемками. Дорога вокруг санатория, если когда-то и существовала, теперь заросла. Вдруг выскакивали на нее перед джипом, как вспугнутые звери, мохнатые сосновые подростки, самовольно вылезшие и вытянувшиеся за последние глухие годы. Подогнутые мощным бампером, они бессильно скребли по днищу машины. Толстые сосны-колонны подпрыгивали и разбегались слева и справа.

— До чего дорога скверная! — бормотал про себя взмокший Юрий Петрович, всматриваясь в дикую пестроту освещенной полосы. — Даже на джипе подбрасывает адски. А тут еще где-то и обрыв есть, я вечером еле проехал. Что-то вроде оврага. Почти до стены его подмыло. Не навернуться бы!

Он шумно, с пристоном вздохнул — вспомнил, должно быть, свой злосчастный “Москвич”. Вика ему не отвечала. Орхидея в ее руках от ее тепла или от тряски вдруг стала ощутимо и нежно пахнуть — чем-то незнакомым, влажным, травянистым. Недостижимым раем! Однако Викина истуканная неподвижность начала беспокоить Юрия Петровича. Он часто и быстро взглядывал в ее сторону, блистая то целым, то треснувшим стеклом очков, и тут же возвращался к прыгающему перед ветровым стеклом черно-желтому лесу.

Вика вдруг положила голову ему на плечо и спряталась лицом в пыльной ткани его куртки. Это была сейчас единственная твердыня в мире, за которой она могла укрыться. Юрий Петрович перестал дышать. Он даже изогнулся, чтобы ей было удобнее. Золотые сосновые лапы с колким шорохом липли к ветровому стеклу и исчезали, качалась впереди чернота и подкатывала к колесам бесконечный корявый ковер лесных ухабов. Юрий Петрович на минуту забыл, где он и зачем куда-то едет. Вика пошевелилась и подняла на него глаза, очень странные и блестящие (он еще не знал, что надо их называть медовыми). Она так улыбнулась, что Юрий Петрович исхитрился ее поцеловать, и она не оттолкнула его, не отвернулась. Наоборот, она сама тянулась за поцелуями, сложив губы наподобие сердечка лелии. Надо, чтоб ее любили и целовали! Теперь вернуть ее к жизни можно было одним только способом — целуя, и все дольше и дольше, потому что она слишком много дней мучилась в страхе, тоске и совсем без любви, так что жить стало трудно и не хотелось, и торчащие с земли железные ребра упавшей лестницы вовсе не казались страшными, скорее желанными. Зато теперь…

Юрий Петрович уже не смотрел в ветровое стекло, когда самый долгий поцелуй втянул их обоих в огромный неотвратимый водоворот. Мир качнулся, верх стал низом, а низ верхом. Что-то совсем рядом свежо и страшно затрещало, сбоку что-то стукнуло, заскрежетало железом; померк свет, и исчезло все. Юрий Петрович успел вспомнить: “Тот самый овраг”…

Ноябрь для гольфа не самое лучшее время. Стыло, голо и бесприютно в полях, свищут жестокие ветры, сеется с небес ледяная крупа. Однако гольф-центр открылся именно в ноябре. Никак не выходило раньше, хотя работа кипела днем и ночью — слишком уж многое надо было сделать. Сначала думали погодить с торжествами до весны, до первой травки, потом решили начать с гольфа на снегу — такой, оказывается, тоже бывает. Но Сергей Ильич Колотов не утерпел и клуб открыл в саму отчаянную непогоду. Наперекор ей состоялось и стильное празднество, и первый за Уралом турнир “Гольф по-русски”, который блестяще выиграл сам Колотов. Он получил учрежденный им Большой приз — громадный серебряный кубок, похожий на ванночку, в каких купают младенцев, только на длинной витой ноге. Выделенный им крупный денежный приз достался ему же.

Гольф-торжество носило закрытый характер и прессой освещалось скупо. В областных теленовостях мелькнуло лишь коротенькое сообщение да несколько кадров с крупными планами соревнующихся. Энтузиасты гольфа имели такие сизые обветренные лица и малиновые носы, что их можно было принять за завсегдатаев сельских спартакиад. Между тем это были все на диво успешные и состоятельные господа, просто погода выдалась зверская. Подробности, не попавшие на экран, передавались изустно, поэтому малодостоверны. Люди с небогатой фантазией говорили что-то о шашлычках на морозце. Более продвинутые утверждали, что украшением праздника был стрит-конкурс в новом громадном бассейне, занимавшем теперь половину бывшего главного корпуса. Состязающиеся красавицы якобы снимали с себя последнее среди тугих цветных фонтанов и грохота живого симфонического оркестра, после чего ныряли в радужно подсвеченные пучины. Там плескались уже первопроходцы гольфа. Они вылавливали наиболее отличившихся, на их взгляд, конкурсанток и осыпали их бриллиантами и мехами. Победительница якобы более часа плавала перед восхищенным жюри и брассом, и на спине, будучи в норковой шубе и в громаднейшем алмазном венце. Вот какую ерунду рассказывали, и все потому, что после ужасных апрельских событий, разыгравшихся в “Картонажнике”, санаторий преобразился со сказочной, пугающей быстротой, и Колотова стали считать способным на любые чудеса. Ведь домики с мозаикой, павильончики и всяческие троянские развалины в одну ночь исчезли, и вместо них выросли совсем другие строения — странные, сквозисто-решетчатые, сверкающие небывалым смугловатым стеклом. Не выглядели они ни уютными, ни особо красивыми, но европейский уровень чувствовался за версту. Со стены главного корпуса сгинули грудастые мозаичные пловчихи. Он оделся староанглийским пурпурным кирпичом, а его плоская кривоватая крыша украсилась целым лесом пластиковых кровель и откидных крыльев — там устроили солярий. Помимо большого бассейна с цветомузыкой и фонтанами, где и плавали стриптизерши в шубах, был здесь малый бассейн, о котором шли абсолютно несуразные слухи. Он был вроде бы сделан в виде овального озерца и наполнен соленой водой, привезенной в специальной цистерне то ли с Мертвого, то ли с Красного моря. Это явная выдумка. В лучшем случае, в воде растворяли какие-нибудь соли для ванн. Зато вокруг бассейна действительно был насыпан нежнейший бледно-желтый песок из Египта, причем не затоптанный и заплеванный туристами, а взятый прямо из-под пирамиды Хеопса, из заветных глубин, где лишь шныряли, шурша, всякие пустынные гады да витали неприкаянные духи фараонов. Из египетских песков возносились над бассейном волосатые стволы финиковых пальм. Чуть в сторонке был насыпан небольшой декоративный бархан.

Преобразился и парк “Картонажника”. Дорожки выложили сдобной на вид керамической плиткой. Ели и березы остались те же самые, но узнать их было трудно. Березки казались много белее, чем это возможно в природе, а ели — гуще и наряднее. Кое-кто из местных жителей утверждал, что к еловым лапам гольф-дизайнеры прикрутили множество пластиковых шишек. Это тоже наверняка вранье. О чем дряхлицынцы могли знать? Они лишь слышали, как ноябрьским вечером над померкшими лесами тупо, будто в подушку, грохнули залпы. Небо осветилось десятками огненных букетов, которые сыпались во все стороны и тихо дотаивали в темноте. В этом разноцветном зареве поля для гольфа ярко и странно засияли ядовитой озимой зеленью. Со стороны бывшего “Картонажника”, от новорожденных строений европейского типа, внезапно наполнивших старый парк, как стая стеклокрылой саранчи, донеслись веселые крики. Выделялись мужские голоса, опертые на тугие тренированные диафрагмы. “А-а-а!” — гудели мужские голоса, а женские вторили им повизгливее чем-то вроде “ау!” и “оу!” “Сам гуляет”, — вздыхали, прислушиваясь, поротые дряхлицынские забулдыги. Радостный смысл открытия гольф-клуба плохо до них доходил. О том, что случилось в “Картонажнике” в конце апреля, они тоже ничего не знали. И мало кто знал. А нужно было, чтоб не знал никто! Разве найдутся желающие оттягиваться в местах с дурной славой и плескаться в бассейне, где плавал покойник?