Гарольд Роббинс - Бетси

— Но столько миллионов мне ни к чему.

— Тогда у меня следующее предложение. Ты создаешь в банке инвестиционный фонд и даешь право банкирам вести его дела.

Я посмотрел на дядю Джека.

— А почему они не могут оставаться у вас? Я помню, что вы заключили с дедом пожизненный контракт. То, что хорошо для него, вполне устраивает и меня.

Он переглянулся с отцом.

— Извини, но я не могу этого сделать.

— Почему?

Дядя Джек откашлялся.

— Из-за той сферы моей деятельности, которая, по мнению органов власти, связана с организованной преступностью. И я полагаю, что ни на тебя, ни на твоих родителей не должна падать тень того, к чему вы не имеете ни малейшего отношения.

Я знал, о чем идет речь. Как-никак газеты почитывал.

Стоило начаться очередному расследованию деятельности мафии, как тут же всплывала его фамилия.

— Но мы сможем позвонить вам, если возникнет какая-то проблема? — спросил я. — Разумеется, серьезная.

Он кивнул.

— Безусловно. В конце концов контракт с твоим дедом заключен пожизненный, — дядя Джек поднялся. — Джон, в банке все готово, — обратился он к отцу. — И будет неплохо, если завтра вы с Анджело подъедете туда. Я приглашаю вас на ленч, а потом мы подпишем все бумаги.

Так мы и сделали, а вернувшись в институт, я подписался на «Уолл-стрит джорнэл» и каждый день проглядывал курс акций, указанных в длинном списке, который мне вручили в банке. Потом мне это надоело, и я довольствовался лишь просмотром ежеквартальных отчетов, присылаемых из банка. А в конце концов я перестал вскрывать и эти конверты. И действительно, стоило ли волноваться из-за сотни-другой тысяч долларов, если с самого начала их было двадцать пять миллионов.

Дядя Джек свел свою борьбу с властями вничью. Его не посадили, но годом позже он оставил свою практику и уехал в Лас-Вегас, в отели которого вложил некоторую долю собственных средств. Мы обменивались рождественскими открытками; приезжая в Детройт, он виделся с моими родителями, но я обычно в эти дни пребывал совсем в других краях. Затем я узнал из газет, что он продал свой пай в отелях Лас-Вегаса и переехал в Финикс, штат Аризона, чтобы принять активное участие в большом проекте, предусматривающем создание в чистом поле загородного клуба со спортивными сооружениями, отелем, зоной отдыха, получившего название Парадиз-Спрингс. Помнится, я получил от него приглашение на открытие нового курорта, но как раз начал работать на Номера Один и не смог приехать. Мама и папа откликнулись на его приглашение и передали дяде Джеку мои извинения. Маме там понравилось, и потом они еще несколько раз ездили в Парадиз-Спрингс. А папа как-то сказал мне, что никогда не видел дядю Джека таким умиротворенным и довольным жизнью. Добавив, что тот теперь каждое утро играет в гольф. — А вот дедушку мне больше увидеть не довелось. Ему потребовалось чуть ли не два года, чтобы переправить мне «бугатти», но я-таки его получил. А еще через год в Европе началась война, и он запретил моим родителям ехать к нему. Затем война добралась до нас, и мы ничего не могли узнать о нем, пока американские войска не высадились в Италии.

Но дед умер годом раньше от рака.

Когда я открыл глаза, палату, уставленную цветами, заливал яркий солнечный свет. Чуть шевельнул головой. Никакой боли. Я осмелел. И тут же понял, что торопиться не следует.

— Черт! — поневоле вырвалось у меня.

Медицинская сестра, сидевшая в углу на стуле, вскочила. Подошла ко мне.

— Вы проснулись.

Я догадался об этом и сам.

— Какой сегодня день?

— Четверг.

— А что было в среду?

— Вы спали, — она потянулась к телефону. Набрала номер. В трубке послышался голос. — Пожалуйста, найдите доктора Перино и скажите ему, что пациент в 503-й проснулся. Благодарю, — и добавила, повернувшись ко мне:

— Ваш отец сейчас на обходе, но он хотел, чтобы ему незамедлительно сообщили, когда вы откроете глаза.

— Сколько сейчас времени?

— Десять часов. Как вы себя чувствуете?

— Не знаю. Но боюсь двинуть чем-нибудь.

Открылась дверь и в палату вошел отец. Мы итальянцы, так что англосаксонская сдержанность нам претит.

Он — доктор, но прежде всего мой папа. Поэтому первым делом мы расцеловались.

— Мама и Синди уже идут сюда из кафетерия.

— Пока их нет, скажи, как мои дела?

— Могло быть хуже. Пара сломанных ребер, избыток синяков, но повреждений внутренних органов, насколько мы выяснили, нет. Легкое сотрясение мозга, так что какое-то время у тебя будет болеть голова, — тут он замялся. — А вот лицо тебе отделали крепко. Вся работа доктора Ганса пошла насмарку. Перелом носа в двух местах, трещина в челюстной кости, выбили пять зубов, все протезы, чуть сместили правую скулу, но точно сказать трудно: еще не спала опухоль. И, естественно, множественные ссадины под глазами и вокруг рта. А в общем, не так все и плохо.

— Благодарю, доктор, — я взял его руку, поцеловал.

Повторюсь, мы — итальянцы. А когда посмотрел на папу, увидел, что у него на глазах выступили слезы.

А потом распахнулась дверь, в палату влетели мама и Синди, и следующие десять минут отец удерживал маму от того, чтобы она не залила меня слезами.

Синди же скромно застыла у меня в ногах, наблюдая за нами. Впервые ей довелось лицезреть внутреннюю жизнь итальянской семьи. Уверяю вас, посмотреть было на что.

Наконец мама выпрямилась, предварительно поцеловав, наверное, все части моего тела, включая ступни.

— Синди, подойдите сюда. Анджело хочет вас поблагодарить.

Тут мама повернулась ко мне.

— Она — милая девушка, твой верный друг. Она спасла тебе жизнь и привезла к нам. Я уже тысячу раз благодарила ее. Поблагодари теперь ты.

Синди наклонилась и целомудренно поцеловала меня в щеку. Я ответил ей тем же, чуть коснувшись губами ее щеки.

— Спасибо тебе, — с достоинством произнес я.

— Всегда готова прийти на помощь, — не менее важно изрекла она.

— Молодец, Анджело, — умилилась мама.

Мы с Синди не решались взглянуть друг на друга, боясь, что не выдержим и расхохочемся.

— Откуда эти цветы? — поинтересовался я.

— О твоем ограблении написали все газеты, — ответила Синди. — Цветы начали приносить вчера. От Номера Один, Дункана, Руарка, Бэнкрофта. Букеты прислали даже Номер Три и Уэйман.

— У Анджело много друзей, — с гордостью прокомментировала слова Синди мама.

— Да, — сухо согласился я, глядя на Синди.

— Номер Один звонил из Палм-Бич, — продолжила та. — Просил тебя не волноваться. Обещал заглянуть к тебе в понедельник, когда прилетит в Детройт.

Меня словно окатило ледяной водой. До понедельника всего пять дней. Целые сутки я проспал! И еще ничего не успел сделать. Я вскинул глаза на отца.

— Сколько ты меня тут продержишь?

— По меньшей мере до конца уик-энда. Выпишем тебя в понедельник или во вторник, если обследование покажет, что нет никаких осложнений.

— Я смогу покинуть больницу на один день, а потом вернуться?

Отец изучающе посмотрел на меня.

— Тебе это очень надо?

— Да. Никакое это не ограбление. Никто и не подумал взять мой бумажник или часы.

Он, разумеется, и сам знал, что отделали меня профессионалы. Не зря же он сорок лет проработал в больницах Детройта. Но промолчал.

— У меня очень важное дело, — добавил я. — Это единственный шанс не позволить им перехватить у Номера Один контроль над компанией.

Странное выражение появилось на лице отца.

— Ты говоришь о старом мистере Хардемане?

— Да.

Он задумался.

— Ты хочешь уехать только на один день?

Я кивнул.

— Боль не будет покидать тебя ни на минуту, — предупредил он.

— Снабди меня таблетками.

— Хорошо, — он тяжело вздохнул. — Я даю тебе один день. Полагаюсь на твое слово. Ты обязательно должен вернуться.

— Нет! — заверещала мама. — Нельзя отпускать его!

Он погубит себя! — она метнулась ко мне. — Моя деточка!

Отец протянул руку, останавливая ее.

— Дженни!

Мама в изумлении уставилась на него. Должно быть, раньше таким тоном он с ней не говорил.

— Не вмешивайся в мужские дела!

Сицилийские женщины знали свое место.

— Да, Джон, — смиренно ответила она. И добавила, глядя на меня, но обращаясь к нему:

— Он будет осторожен?

— Можешь в этом не сомневаться, — заверил ее отец.

В следующий раз я проснулся в салоне зафрахтованного «DC-9». Стюардесса смотрела на меня, рядом стоял Джанно.

— Через пятнадцать минут мы приземляемся в Финиксе, — любезно сообщила стюардесса.

— Подними меня, — попросил я Джанно.

Он наклонился, повозился с переносной кроватью, поднимая спинку.

— Так хорошо, Анджело?

— Отлично.

На высоте тридцать тысяч футов солнце светило куда ярче, чем в Детройте. Зажегся экран: «ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ». Джанно наклонился надо мной. Проверил, застегнуты ли ремни, хорошо ли закреплены ножки кровати. Потом занял свое место, тоже пристегнул ремень.