Юрий Черняков - Чудо в перьях

— Ирина Петровна, вы знаете кого-либо из присутствующих здесь?

— Да, — ответила она.

— Это что, шантаж? — быстро спросил я. — Под видом очной ставки? А где протокол?

— Не опережайте события, Павел Сергеевич, — сухо ответил он. — Пока это собеседование… Могли бы вы, Ирина Петровна, назвать кого-либо из присутствующих причастным к гибели вашего знакомого Цаплина Романа Романовича. Только хорошенько подумайте.

— Нет, — ответила она, коротко взглянув на Радимова.

— Нет? — привстал он. — Но вы же говорили совсем другое!

— Мало ли что я говорила. Романа Романовича этим не вернешь.

— Но вы же видели под вашим окном Павла Сергеевича незадолго до той катастрофы! Видели или нет?

— Я ошиблась. Это был не он… В общем, Роман Романович, когда пришел в себя, попросил на него показать. Теперь я в этом раскаиваюсь… Простите, Павел Сергеевич.

— Я хочу в туалет, — жалобно сказал Радимов. — Ну раз нельзя в пыточную, в туалет можно? Позовите конвой, они проследят, чтобы я не сбежал или не повесился.

— Опять вы за свое! — взъярился, потом взял себя в руки полковник. — Вы приглашены для собеседования! Сколько можно говорить!

— Значит, мы можем свободно уйти, как и пришли? — спросил я, поднимаясь с места.

— Не раньше, чем я подпишу вам пропуска, — сухо сказал он.

— Так подписывайте! — сказал я.

И тут поднялся с места Радимов и стал рассовывать по карманам яблоки, виноград и бананы.

— Я давно это не ел, — бормотал он. — А мне не дают! Даже в туалет не пускают.

— Успокойтесь, Андрей Андреевич! — подскочил полковник. — Сейчас вас отпустят. Позвольте, я сложу вам в пакет…

— Вы подписывайте! — повторил я. — Сложим мы сами.

— Но я должен доложить… — сказал он, изумленно глядя, как фрукты и бутылки исчезают в наших карманах.

Я и сам чувствовал сейчас зверский голод. И страшно хотел спать. Я посмотрел на хозяина. По-моему, он испытывал то же самое. Полковник Коротченко все названивал, набирая разные номера, потом клал трубку, глядя на нас задумчивыми глазами.

— У меня простатит, — заявил хозяин. — И застужен мочевой пузырь. А все из-за зимней охоты, в которой я обязан был участвовать по протоколу. А я не могу видеть, как убивают животных! А меня принуждали! Вы выпустите меня наконец в туалет? Раз уж не применяете физической пытки!

— Идите, — пожал полковник плечами. — Налево, в конец коридора. Не заблудитесь?

И снова набрал номер. Но там опять было занято.

— Послушайте! — сказал я, когда хозяин вышел. — Вы что, не видите? Старику немного осталось! Не больше месяца. Вы можете оставить его в покое?

— А что, есть свидетельство врачебной комиссии? — спросил он, снова набирая. — А от вас, Ирина Петровна, я не ожидал.

— Да пошли вы к черту с вашими ожиданиями! — устало сказала она. — Отпустите их, в конце концов. Ну что пристали к старому, больному человеку? Вы же не видели, как он плакал над телом Романа Романовича. А я видела!

Он удивленно посмотрел на нее.

— В самом деле?.. Какая-то тут есть загадка. Ну ладно, на мою ответственность. Понадобитесь, найдем. А сейчас вас отвезут.

И расписался на пропусках.

— А вы, Ирина Петровна, задержитесь, — сказал он.

Я вышел в коридор и вскоре увидел Радимова, меланхолично застегивающего на ходу брюки.

— Подождем, — сказал я ему. — Надо хотя бы поблагодарить.

Ждать пришлось довольно долго. Она вышла, быстро проскочила мимо, даже не взглянув в нашу сторону. Я только успел заметить, что глаза ее были заплаканы. Мы так и не осмелились что-то сказать. Только смотрели вслед ее точеной, стройной фигуре.

— Везет же Роме! — вздохнул хозяин. — И женщина как женщина, и смерть как смерть.

Вечером, после концерта, мы стали упаковывать чемоданы. Радимов сидел согнувшись, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь.

За весь день он съел одно яблоко и банан. И даже не пил чаю. В поезде я несколько раз просыпался и видел его, сидящего возле окна и глядящего в ночь.

«Ничего, — думал я, — пот приедет домой; Мария, наверно, уже вернулась, все наладится».

Дома никого не было. Пусто. Я прошел по комнатам, смахивая паутину. Нашел на полу сдохнувшую ласточку. Я поднял ее, чтобы выбросить, но тут ее увидел Радимов. Он взял мертвую птицу у меня из рук и, не говоря ни слова, отнес к себе в комнату, где сразу же заперся.

И не открывал до самого утра.

— Я взломаю дверь! — сказал я. — Откройте.

— Это они тебя так научили? — спросил он, открывая.

— Кто они? — спросил я, оглядывая комнату.

— Те самые. Ну где мы были. Ломать, пугать, шантажировать. И напускать на других болезни.

Я увидел препарированное тельце ласточки. Подошел ближе.

— Хочу понять, где размещается душа, — сказал Радимов. — Обычно делается очень больно, когда она покидает свое вместилище. Уж сколько веков бьюсь над этим, но не могу понять. Я ведь, знаешь, очень боюсь боли. Обещай, что не позволишь мне страдать.

— Это как? — обернулся я к нему. — Выбросьте из головы, Андрей Андреевич! Я ничего не слышал.

— А когда Рома уговаривал тебя, чтобы меня убить, тоже не слышал? А ведь уговаривал, я знаю… Ты хоть раз сказал, чтобы он выбросил из головы?

— Зато теперь он это выбросил вместе с головой, — сказал я, стараясь перевести все в шутку. — Слушайте, Андрей Андреевич! Не нагоняйте тоску! И так тошно, а тут еще вы…

— Я скоро избавлю тебя от своего общества, — сказал он. — Как только похоронишь, сразу найди Марию. А пока можешь приводить на ночь Наталью. Она больше подходит тебе, хотя и не жена. Но там еще твой сын.

— А если она ушла к тому милиционеру? — спросил я. — Даже наверняка.

— Она просила у меня разрешения уйти к нему, — ответил Радимов. — Но я не разрешил. А она не посмеет ослушаться.

Такие разговоры у нас с ним происходили каждый день. Он таял и хирел на глазах. И категорически запрещал приглашать врачей.

— Они только продлят мои страдания и твое заточение, — сказал он. — Почему ты не зовешь к нам Наталью? Все-таки скрасила бы общество. А то мы изрядно надоели друг другу.

— Я ей звонил, — говорил я. — Она не хочет.

— Я тоже не хочу, — вздохнул он. — Быть тебе обузой. Тебя ждут в лучших концертных залах мира, а тут я, занудливый старикашка, страдающий манией величия. За что тебе такое?

Телевизор он не смотрел. Если я включал, просил отнести его наверх, поскольку сам подниматься уже не мог. Когда я пытался рассказать о том, что творится в мире или в его любимом Крае, он только морщился, махал высохшей ручкой.

— Нет, нет… не хочу даже слышать. Все это не совсем то. Вот в новой жизни, когда мне позволят… Или когда меня выберут. Надеюсь, всеобщее голосование, стоившее мне стольких сил, не будет отменено. Вот тогда посмотрим.

Его, казалось, ничто не интересовало. Наши ворота и двери по-прежнему были закрыты для всех желающих с ним встретиться.

И только за неделю до смерти он, казалось, вдруг стал проявлять какой-то интерес к жизни. Во-первых, потребовал, чтобы я его чисто выбрил. Потом отвез в город. По пути туда он заметил переполненный отдыхающими пляж. После его возвращения природа в очередной раз сменила гнев на милость, и стояли солнечные, жаркие дни.

Он попросил подъехать туда. Потом — раздеть его и раздеться самому. И отнести его в воду… Вокруг нас собралась толпа. Его узнавали и отказывались узнавать. Я поднял его на руки и понес в воду.

Она была теплой, но он съежился, высохшее его тело покрылось гусиной кожей.

Я отпустил его из рук, там, где помельче. Где были его любимые кувшинки, над которыми вились стрекозы. Он охнул, погрузившись по шею, потом поплыл по-собачьи, по-детски смеясь и повизгивая. Он уже посинел, но его трудно было заставить вернуться на берег.

Наконец я его вытащил и долго обтирал своей рубашкой, поскольку на пляж мы не готовились и принадлежностей с собой не взяли.

Его длинные семейные трусы приводили публику в умиление. Вокруг нас собиралось все больше народу. Дети показывали на него родителям.

— Скоро выборы, — крикнули ему. — За кого советуете голосовать?

— За Пашу Уроева, — ответил он, не переставая дрожать от холода. — У вас покушать что-нибудь найдется? А то мы не собирались.

Через считанные минуты мы были завалены провизией. Какие-то женщины кормили его с ложки своими домашними борщами и кашами, он ел все подряд, кивая головой на их сетования, что некому подкормить, вон как исхудал, соколик наш…

— Что же вы! — толкали они меня в бок и спину. — Совсем отощал! В прошлый год на Нечаянную как огурчик был…

Я отмахнулся и полез сам в воду, заплыл на середину и лег на спину, лицом к небу. Вода шумела в ушах, заглушая многоголосый говор, доносящийся с берега. «Как бы не перекормили», — подумал я, но как-то лениво.