Феликс Семяновский - Повесть о фронтовом детстве

Наши! Наши пришли! Свобода! Бегай по улице сколько хочешь. Можно! Ни жандарм, ни полицай не пристрелят. Сами поудирали. Теперь снова всё наше будет! Советское, как до войны.

Вот они, бойцы в мокрых ватниках. Я им столько расскажу! Я их целых три года ждал. Но к ним не проберёшься. Местные окружили, шумят. Бойцов даже не слышно. А вон появились и новые. Их так много стало. Еле успеваешь ко всем подбежать и рассмотреть. Они заходили в дома и оставались там. В домах тепло, в них можно обсушиться и обогреться. И местные начали расходиться. А мне куда идти? К Третьяку? Ни за что я к нему не пойду. Опять бить будет.

Солнце скрылось. Заморосил холодный дождь. Подул ветер. Он пробирал до костей. Я спрятался от него за забором. Мёрзла потная спина. Ноги были мокрыми. Есть хотелось не знаю как. Даже кружилась голова. И так пусто кругом. Опять я остался один в целом мире. Хоть пропадай.

Возле меня медленно проехала военная повозка. Её тащили заморённые лошади Правил старый боец с морщинистым лицом, в тёмной от дождя телогрейке. Он сгорбился. Тоже, наверное, устал. Даже не держал автомат в руках, положил его на сиденье.

Я пошёл рядом с повозкой и всё смотрел и смотрел на бойца. Может, подвезёт куда-нибудь и даст поесть. Он тоже глядел на меня, но как будто не видел. Потом мотнул головой, точно проснулся, и остановил лошадей:

– А ну садись!

Я хотел одним махом вскочить в повозку. У меня это ловко получалось, когда я у Третьяка работал. Но сейчас сил не хватило. Боец помог, посадил рядом:

– Ты чего один бродишь?

– Так.

– Небось заждались тебя дома, ищут?

– Нет у меня дома.

– Как нету? Отец-то где?

– Убили.

– А мать?

– Убили.

Он внимательно посмотрел на меня:

– Выходит, без родни остался?

– Один.

– Жил-то где один?

– У Третьяка. Куркуля. Коров и коней пас, в конюшне и сарае работал. Я от него убежал. Он бил сильно.

– Куда ж ты идёшь?

– Не знаю.

Боец тяжело вздохнул.

Мы въехали во двор длинного дома с высоким крыльцом.

– Посиди. Коней выпрягу, – сказал боец.

Уже приехали? Куда ж теперь идти? Может, он возьмёт с собой в дом погреться? А я помогу ему. Я хорошо умел распрягать и запрягать.

Боец легко спрыгнул на землю, быстро распряг и отвёл лошадей в сарай.

– Пошли, – позвал он меня.

Хоть и вместе с ним, а всё же страшновато идти в чужой дом. Но тот шёл так уверенно, будто прожил здесь всю жизнь.

Мы вошли в кухню. У Третьяка была побольше. Печку недавно протопили – было так тепло, что я сразу почувствовал, какая мокрая на мне одежда.

Дверь из кухни в комнату широко распахнута. Сразу видно, что в ней поселились бойцы. На полу постелено сухое сено. Оно покрыто плащ-палатками. На сене хорошо спать – и мягко и пахнет здорово. На плащ-палатках лежали шинели, у стенки в ряд стояли зелёные мешки с лямками. Две деревянные кровати были сдвинуты к стене.

У окна – длинный стол без скатерти. Сколько на нём хлеба! Целые буханки. Блестят чёрные корочки. Я на языке почувствовал, какой этот хлеб вкусный. Я бы сейчас мог свободно буханку съесть, без остановки. Были на столе и консервы в банках с красивыми картинками, и большие куски сахара. Столько всего, что даже не верилось. Третьяк уж на что был куркуль, но никогда у него на столе я не видел так много хлеба.

Чьё же это богатство? Бойцов или хозяев? Хозяев не видно. Может, они тоже были куркулями и удрали с немцами? А почему нет бойцов? Куда они подевались?

Старый боец усадил меня за стол:

– Перво-наперво заправимся с тобой. Голод не тётка. А звать-то тебя как?

– Федя.

– Федька, выходит. А я – дядя Вася.

Дядя Вася быстро и ловко раскрыл консервную банку, вытащил из-за голенища сапога ложку, вытер её о рукав гимнастёрки и протянул мне:

– Нажимай, дружок Федька. Норма у нас фронтовая. Только управляйся. И тебя прихарчим, чтоб жирок завязался.

Он отрезал от буханки кусок:

– Держи.

В одной руке не удержишь, такой он большой. Хлеб припахивал чем-то военным. Никогда я не ел такого вкусного хлеба. В банке была колбаса. Мягкая, без сала и без шкурки. Её легко резать ложкой и есть, как кашу. Я думал, что съем всю банку и целую буханку – и то мало будет. Но справился лишь с половиной банки и полкуском хлеба. Кусков оставлять нельзя, за это Третьячиха ругалась. Я дожевал весь кусок и осторожно положил ложку. Дядя Вася не будет ругаться, что я не доел колбасу?

– Поел уже? – удивился он совсем не сердито. – Чегой-то мало?

– Спасибо.

– Погодь вставать, чаёк поспел.

Он наполнил кружку. Я выбрал кусочек сахара поменьше.

Дядя Вася хитровато посмотрел на меня и с плеском бросил в кружку два самых больших куска:

– Размешивай.

Я, жмурясь, осторожно подносил кружку к губам.

Чай был сладким-сладким. Такой я в оккупации ни разу не пил.

За окном быстро темнело. Зимой всегда рано темнеет, а сейчас, в феврале, она ещё не кончилась, хоть снег после Нового года совсем сошёл от дождя, который лил чуть ли не каждый день. Дядя Вася зажёг коптилку. Дело знакомое: в оккупации электричества не было, Да и керосину не достанешь, люди делали коптилки кто из чего мог – из консервной банки, из снарядной гильзы. Вырежешь фитиль из плотной материи, зальёшь бензином, насыплешь соли, чтоб не взорвалась, – и коптилка готова.

У дяди Васи аккуратная коптилка из маленькой снарядной гильзы.

– Наелся аль добавки попросишь? – спросил он, когда я выпил весь чай.

– Наелся.

– С разведчиками, дружок Федька, не пропадёшь. Хочешь с нами воевать?

– Хочу.

– Сейчас ребята на задание ушли. Вернутся, с Петром Иванычем поговорим, чтоб остался ты у нас. Он противиться не будет.

Разведчики? Я перед войной часто играл с ребятами в «красных» и «белых» и всегда хотел быть разведчиком: так интересно было прятаться, высматривать, что делалось у «белых», и потом всё рассказывать нашему красному командиру. А здесь взрослые, самые настоящие разведчики!

Я всё, всё сделаю, чтобы понравиться Петру Иванычу. Так буду работать, как у Третьяка никогда не работал!

– В баньку сходить бы с тобою для начала службы, – задумчиво сказал дядя Вася. – Да где же её сыщешь? Ладно, в тазу помоемся. Раздевайся. Твою одежонку просушу покамест, а тебе телогрейку дам.

Он развесил мою одежду на верёвке над печкой. От неё сразу повалил пар. На краю печки он положил два полена и на них поставил ботинки. Дядя Вася снял гимнастёрку, закатал рукава рубахи, выложил из своего мешка полотенце, чистую рубаху, кусок чёрного мыла, налил в таз горячей воды, разбавил её холодной.

Я скинул телогрейку.

Вода была горячей, но я терпел и только осторожно переводил дыхание.

– Горячо? – спросил дядя Вася.

– Нет.

Он долил в таз холодной воды:

– Лучше?

– Ага.

Дядя Вася заботливо мыл меня, и улыбка не сходила с его обветренных губ.

– Экий ты тонкий, насквозь светишься. А в кости крепкий, силач будешь.

Он намылил мне голову, взъерошил волосы, несколько раз их промыл. Потом пригоршнями зачерпывал воду, окатывал и растирал ноги. Они потрескались, как деревяшки. Это от росы: я у Третьяка всегда рано утром выгонял коров и до самых холодов ходил босиком.

Дядя Вася осторожно вытер меня вафельным полотенцем, натянул длинную, до пят, чистую рубаху, как маленького, на руках отнёс в комнату, положил в угол на шинель и бережно укутал другой.

– Отсыпайся. А я твоё бельишко простирну.

Я вытянул ноги и засмеялся. Неужели это я, чистый, лежал в тепле, укрытый красноармейской шинелью, от которой пахло махоркой?

Дождь стучал в окно. Ветер бился в стену. Но ни дождь, ни ветер – ничто на свете мне теперь не было страшно.

Я уснул. И приснился мне сон. В темноте эсэсовцы расстреливают заложников. Тех, кого схватили на улицах, и меня тоже. У всех руки связаны верёвками, а мне почему-то не связали. Кругом голое поле. И на нём, куда ни посмотришь, рядами стоят эсэсовцы с автоматами. Автоматы направлены на нас. Лают огромные чёрные овчарки. Наших по одному тащат к глубокому рву. Там стоит самый здоровый эсэсовец. Это он расстреливает людей, и они один за другим падают в ров. Сейчас поведут меня. И тут кто-то из наших толкает меня в спину и кричит:

«Беги!»

Я бегу что есть силы. За мной гонятся жандармы. Вот-вот догонят, наступят своими сапогами с большими железными гвоздями на подошвах. Передо мной высокий забор. Не знаю как, но я перескакиваю через него, падаю в глубокую яму – и просыпаюсь.

Немцы! Опять немцы пришли! За мной!

Я сел, прижался к стене. Тёплая рука дяди Васи легла мне на голову:

– Не бойся. Видишь, он пленный, «язык», отвоевался. Наши его взяли, сейчас в штаб отведут. А ты спи, спи, сынок.