Семён Ласкин - Саня Дырочкин — человек общественный

Солнечные дни нам только в окошко удаётся увидеть. А уже середина марта!

Прибежишь домой после уроков, поешь, выскочишь с Мотькой, моей собакой, на улицу — час назад всё искрилось, сверкало, таяло! — а к четырём почти сумерки. Весна будто бы снова решила к зиме повернуться. Холодно. Люди идут с работы мрачные, шапки нахлобучены, зарываются носами в воротники, у газет не останавливаются — каждому хочется скорее в тепло.

В школе мы с Севкой Байкиным друг за другом сидим, на той колонке, что ближе к окну. Севка — впереди с Люськой Удаловой, я — сзади с Майкой Шистиковой.

Расположение наше особенно для Севки неудобно. И в первую очередь потому, что Байкин обожает спорить по всякому поводу и без повода. А если ты споришь, то нужно оборачиваться. Вот и получается: «Байкин, не крутись!», «Байкин, не вертись!», «Байкин, не разговаривай!».

Чтобы не подвергаться лишней опасности, мы с ним в эти дни бессловесную игру придумали: пялиться, кто сколько выдержит, на раскалённое солнце.

Байкин тут же расхвастался:

— Да я полурока смогу, не моргая! Давай спорить?! Конечно, спорить я не стал, но про себя подумал: пусть он хоть минутку выдержит.

Как только утреннее солнышко выглянуло, я Севку в спину толкнул: начинаем! И тоже уставился.

Досчитали мысленно до двадцати пяти, и тут Галина Ивановна меня вызывает.

— Дырочкин! Образуй дательный падеж от существительного сосулька?

От неожиданности я понять ничего не мог. И конечно, из-за солнечного удара образовал предложный.

Все стали смеяться — умных у нас полно. Им невдомёк, что я в тот момент под влиянием солнца мог от сосульки — сосиску образовать.

— Не ожидала я от тебя, — покачала головой Галина Ивановна. — Ну что ж, помогай другу, Сева?

А Севка, оказывается, по счёту уже к пятидесяти пяти подобрался. Смотрит он растерянно на Галину Ивановну, а сам, как позднее мы разобрались, видит только её очертания, нечто серо-буро-малиновое. Но главное, что в Севкиной голове началось от этого солнца ужасное кружение, пол закачался под ногами, класс поплыл, ноги ослабли, сделались ватными, вот-вот рухнет наш Байкин. Вцепился Севка в парту, как коршун в жертву, и тупо молчит.

Галина Ивановна поняла молчание по-своему.

— Вижу, ребята, вам падежи крепко надоели, если вы дательный от предложного не отличаете. Давайте переключимся, от падежей отдохнём, займёмся другим делом.

Все радостно зашевелились.

— Достаньте листочки. До конца урока ещё двадцать минут. Попробуйте описать весну, такой, какой вы её видите…

Севка тут же руку потянул.

— Разрешите мне за ваш стол пересесть? Солнце, — говорит он, — в глаза лупит. А так я буду к нему спиной и смогу поработать с натуры.

Галина Ивановна удивилась:

— Сядь бочком, а натуру ты и так хорошо знаешь.

Но Севку не легко переспорить, если он что-то решил.

— Но ведь и настоящие художники натурой пользуются. А у меня воображения нет совершенно, я человек умственный.

Надо же! Где он только слышал подобное!?

— Что ж, пересаживайся, — разрешает Галина Ивановна.

— Благодарю вас, — вежливо говорит «умственный человек».

Устроился Байкин за учительским столом, лицо у него стало суровым, начальственным. Пока Галина Ивановна на него не смотрела, поднял классный журнал, полистал немного — вот-вот кого-нибудь к доске вызовет. Поглядел на меня, многозначительно улыбнулся.

Я покрутил у виска пальцем, дал Байкину понять, что о нём думаю.

Севка покрутил у виска тоже, ответил, что думает обо мне.

Галина Ивановна почувствовала неладное и обернулась, но Байкин уже приступил к изучению действительности.

Я тоже принялся думать.

Люська Удалова и та полстраницы отмахала.

— Галина Ивановна, а стихами можно? — неожиданно спрашивает Майка.

В первом классе и я мог стихами, хоть половину тетради, а теперь стихи не идут. Ни словечка в голове. Пусто. Куда всё подевалось?!

Для вида я что-то почёркал.

Поглядел на Мишку Фешина — у него порядок. Он даже язык высунул и голову повернул набок.

Галина Ивановна хлопнула в ладоши.

— Кончаем! — объявила она, призывая всех ко вниманию. — Первым читает Дырочкин.

Я поднялся. А вот читать мне, к сожалению, было нечего.

Удалова вытянула шею на полметра да как закричит:

— А у него ни слова! Ни слова у него! Пусто!

Я развёл руками.

— Не знаю, Галина Ивановна, но от меня все слова куда-то попрятались…

Люська захихикала, но Галина Ивановна ни чуточки не рассердилась, даже успокоила:

— Это бывает со всеми. Даже с писателями. Вроде бы нечего сказать, а пройдёт время — и слова к тебе снова явятся, не сомневайся.

Она посадила меня, но я всё же сказал:

— Понимаете, Галина Ивановна, мне очень хотелось не просто так написать, а хорошо. Чтобы сочинение не хуже весеннего дня получилось. Но что ни придумывал, а на улице — лучше…

— Ишь, чего захотел! — воскликнула Галина Ивановна и улыбнулась. — С природой мало кто потягаться может!

Удалова и здесь, конечно, возникла:

— А вы ему двойку поставите?

Галина Ивановна шла вдоль колонок, будто ничего и не услышала. Наконец остановилась возле Удаловой.

— Прочти, Людмила, своё, — холоднее чем обычно сказала она. — Как ты весну описала?

Люська уставилась в тетрадку и молчит, будто своего сочинения разобрать не может.

— Значит, так… — шевелит губами. — «Погода на улице замечательная! Солнышко светит, снег тает, из белого давно уже стал чёрным. Всюду лужи и грязь. Побегаешь часик после уроков и уже весь в пятнах: и портфель, и чулки, и пальто. Пришла весна!»

Галина Ивановна только головой покачала:

— При такой весне и на улицу-то выходить не захочется!

— А я и не выхожу, — сказала Люська. — Выбежишь на минутку, а потом час отстирывай.

— Надеюсь, другие написали иначе? — спросила Галина Ивановна.

Севка даже обе руки поднял.

— Байкин, — вызвала Галина Ивановна.

— У меня с натуры, — напомнил Севка. — Зарисовочка.

Он откашлялся, как это делал его дедушка-профессор, и начал:

— «На улице весна! Вижу старушку в зимнем пальто, старичка в меховой шапке, мальчика в курточке, девочку в шубе, женщину в берете, мужчину в кепке, двоих в сапогах, троих в туфлях, продавщицу в халате, дворника в тулупе…»

Севка передохнул.

— Так можно сто километров сочинения написать, в Ленинграде миллионы жителей! — возмутилась Люська.

Галина Ивановна на этот раз согласилась:

— А ведь действительно, Сева, это у тебя не сочинение, а опись. В окно ты смотрел, верно, но ничего не увидел. Значит, для красоты человеку другое зрение требуется. — Она помолчала немного и вдруг предложила: — А не обратиться ли нам к настоящему поэту?! Не позвать ли его в гости?!

Класс тут же загудел.

— Но где взять «настоящего»?

— «Настоящий» рядом, — улыбнулась Галина Ивановна и взяла со стола небольшую книжку. Отошла к доске и стала читать.

Она замолчала. Класс сидел тихо.

А во мне словно бы продолжал звенеть ручей, вода в нём бежала быстро, завихряясь у камней, подпрыгивала, переливалась на солнце, искрилась. Целые стада рыбёшек разлетались в разные стороны от моей протянутой руки.

Я вдруг подумал; «Ну, зачем было сочинять новое, когда есть столько замечательного старого?!» Но Галина Ивановна опять прервала мои мысли, вызвав на этот раз Татку Бойцову.

— А тебе, Наташа, стихотворение понравилось? — спросила она.

— В нём столько музыки! — воскликнула Татка, и все засмеялись, потому что Татка у нас выдающийся музыкант и ей всюду чудится музыка.

Галина Ивановна даже не улыбнулась, Таткин ответ, оказывается, её вполне убедил.

— Да, — подтвердила она. — Настоящие стихи — обязательно музыка, Наташа права. А написал их Александр Сергеевич…

— Пушкин, — хором догадался класс.

Галина Ивановна подождала, когда мы успокоимся, и спросила, кто ещё хочет прочесть своё сочинение?

— У меня тоже стихи, — сказала Майка Шистикова.

Честно сказать, я её чуточку пожалел: сразу после Пушкина выступать неловко, но Майка не смущалась и тут же начала: