Истории про девочку Эмили - Монтгомери Люси Мод

— Нет! — воскликнула Эмили почти с яростью.

Она не желала, чтобы кто-либо встал между нею и папой в остающиеся у них несколько драгоценных дней. Сама мысль о такой возможности казалась ей ужасной. И так уже плохо, что этим Марри предстоит приехать… потом. Но ей будет почти все равно… тогда.

— Хорошо, моя маленькая Эмили. Мы останемся вместе до самого конца. Мы не разлучимся ни на мгновение. И я хочу, чтобы ты была мужественной. Ты не должна ничего бояться, Эмили. В смерти нет ничего ужасного. Мир полон любви… и весна приходит повсюду… а в минуту смерти ты только открываешь и закрываешь дверь. Есть много красивого по обе стороны этой двери. Я найду за ней твою маму… я во многом усомнился за свою жизнь, но в этом не сомневался никогда. Порой я боялся, что она уйдет так далеко от меня путями вечности, что мне будет уже никогда не догнать ее. Но теперь я чувствую, что она ждет меня. И мы с ней подождем тебя… мы не станем спешить… мы будем неторопливо брести, пока ты не догонишь нас.

— Я хотела бы, чтобы ты… сразу взял меня с собой за эту дверь.

— Пройдет немного времени, и это желание у тебя пройдет. Ты еще должна узнать, какое оно доброе — время. И жизнь приберегает для тебя что-то хорошее — я это чувствую. Иди вперед, дорогая, навстречу будущему, без всякого страха. Я знаю, сейчас у тебя совсем другие чувства… но со временем ты вспомнишь мои слова.

— У меня сейчас такое чувство, — сказала Эмили, для которой было невыносимо скрывать что-либо от папы, — что я больше не люблю Бога.

Дуглас Старр засмеялся — смехом, который больше всего нравился Эмили. Это был такой милый, любимый смех… она даже затаила дыхание — насколько он был ей дорог — и почувствовала, как папа еще крепче сжимает ее в объятиях.

— Нет, ты любишь Его, голубка моя. Невозможно не любить Бога. Понимаешь, Он и есть сама Любовь. И ты конечно же не должна путать Его с Богом Эллен Грин.

Эмили не совсем понимала, что папа имеет в виду. Но ей уже не было страшно: из ее печали ушла вся горечь ожесточения, а из сердца — прежде невыносимая боль. У нее было такое чувство, словно ее со всех сторон окутала любовь, источаемая какой-то великой, невидимой, парящей в воздухе Добротой. Невозможно бояться или испытывать горечь там, где есть любовь… а любовь присутствовала повсюду. Папе предстояло уйти, как он сказал, за «дверь»… нет, он собирался приподнять завесу… такая мысль понравилась ей больше, так как завеса все же нечто не такое твердое и крепкое, как дверь… Он ускользнет в тот мир, мельком заглянуть в который она уже смогла благодаря «вспышке». Папа будет там среди очарования того мира… но никогда не окажется слишком далеко от нее. Она сможет вынести что угодно, если только будет чувствовать, что папа не очень далеко — всего лишь за этой колышащейся завесой.

Дуглас Старр держал дочь на коленях, пока она не уснула; а затем, несмотря на слабость, сумел положить ее в кроватку.

— Она будет глубоко любить… и мучительно страдать… и у нее будут счастливейшие мгновения, вознаграждающие за страдания… мгновения, которые были и у меня. Как родные ее матери поступят с ней, пусть так же поступит с ними Бог, — пробормотал он прерывающимся голосом.

Дуглас Старр прожил еще две недели. Много лет спустя, когда воспоминания об этом времени перестали причинять Эмили душевную боль, они стали для нее самыми драгоценными из всех ее воспоминаний. То были прекрасные недели — прекрасные и совсем не печальные. А однажды вечером, когда папа лежал на кушетке в гостиной и Эмили сидела рядом в старом кресле с подголовником, он ушел за завесу — ушел так спокойно и легко, что Эмили даже не подозревала об этом, пока вдруг не почувствовала странную тишину: не было слышно никакого дыхания, кроме ее собственного.

— Папа… папа! — вскрикнула она, а потом завизжала, призывая на помощь Эллен.

Когда приехали Марри, Эллен сказала им, что Эмили вела себя очень даже хорошо, если принять во внимание все обстоятельства. Разумеется, она проплакала целую ночь и даже не сомкнула глаз, и утешить ее не смог никто из многочисленных жителей Мейвуда, вскоре потянувшихся в дом умершего с искренним желанием чем-нибудь помочь; но к утру она уже выплакалась и была бледна, спокойна и послушна.

— Ну и отлично, — сказала Эллен. — Вот что значит как следует приготовиться заранее. Твой папаша ужасно злился на меня за то, что я тебя предупредила, и даже не был с тех пор вежлив со мной… хоть и умирал. Но я на него обиды не держу. Я свой долг исполнила. Миссис Хаббард сейчас дошивает черное платье для тебя: к ужину будет готово. Родня твоей мамаши прибудет сюда сегодня вечером — так они телеграфировали, — и я сделаю все, чтобы они нашли, что ты выглядишь прилично. Они люди зажиточные и сумеют тебя обеспечить. Твой папаша не оставил после себя ни цента, но надо отметить в похвалу ему, что никаких долгов тоже нет. Ты уже заходила в гостиную посмотреть на тело?

— Не называйте его так! — вскрикнула Эмили, вздрогнув, словно от боли. Было ужасно слышать, что папу называют телом.

— А что такое? До чего ты странный ребенок! Он выглядит в гробу куда лучше, чем я ожидала, учитывая, до чего он изможденный и все такое. Он всегда был симпатичным мужчиной, хоть и слишком тощим.

— Эллен Грин, — неожиданно сказала Эмили, — если вы скажете еще что-нибудь… что-нибудь такое… о папе, я прокляну вас страшным проклятием!

Эллен Грин в изумлении уставилась на нее.

— Понятия не имею, что тебе в моих словах не понравилось. Как ты можешь дерзить мне после всего, что я для тебя сделала? Смотри, чтобы Марри не слышали от тебя таких речей, а то им не очень захочется иметь с тобой дело. Страшное проклятие! Надо же такое выдумать! Вот вам и благодарность!

У Эмили щипало глаза. Она была просто очень одиноким маленьким существом и чувствовала, что во всем мире не осталось никого, кто любил бы ее. Но о своих словах она ничуть не жалела и не собиралась притворяться, будто раскаивается.

— Иди-ка сюда и помоги мне вымыть посуду, — распорядилась Эллен. — Тебе будет полезно чем-нибудь занять твой ум: тогда у тебя пропадет желание проклинать людей, которые работают на тебя так, что руки до костей сносили.

Эмили, бросив выразительный взгляд на руки Эллен, подошла и взяла кухонное полотенце.

— Руки у вас пухлые и жирные, — сказала она. — Костей совсем не видно.

— Не дерзи! Это просто ужас, что ты вытворяешь, когда твой папаша все еще лежит тут мертвый. Но если твоя тетя Рут возьмет тебя в свой дом, она тебя живо отучит огрызаться.

— Меня возьмет к себе тетя Рут?

— Не знаю, но хорошо бы взяла. Она вдова — в доме ни ребенка, ни котенка, а ведь зажиточная.

— Я, пожалуй, не хочу, чтобы меня взяла тетя Рут, — сказала Эмили задумчиво, после минутного размышления.

— Ну, вряд ли выбор будет за тобой. Ты должна быть благодарна, что хоть где-то тебя приютят. Не забывай, что ты не такая уж важная особа.

— Я сама для себя важная, — гордо возразила Эмили.

— Ну и работка ожидает того, кому придется тебя воспитывать, — пробормотала Эллен. — Лучше всего это получилось бы у твоей тети Рут — так я думаю. Уж она-то никаких глупостей не потерпит. Она превосходная женщина и самая аккуратная хозяйка на всем острове Принца Эдуарда. У нее в доме такая чистота, что можно прямо с пола есть.

— Я не хочу есть с ее пола. И мне все равно, чистый пол или грязный, только бы скатерть на столе была чистой.

— Ну, скатерти у нее тоже чистые, ручаюсь. У нее великолепный дом в Шрузбури — с эркерами и деревянной резьбой по краю всей крыши. Совершенно роскошный. Отличный был бы дом для тебя. Она бы тебе живо мозги вправила, и это очень пошло бы тебе на пользу.

— Я не хочу, чтобы мне вправляли мозги и чтобы это шло мне на пользу! — воскликнула Эмили; губы у нее дрожали. — Я… я хочу, чтобы кто-нибудь меня любил.