Константин Соловьев - «Во вкусе умной старины…»

Но была и еще одна особенность, определившая своеобразие быта русских помещиков конца XVIII — начала XIX веков: бесплатный труд крепостных. Недаром в середине прошлого века, еще при крепостном праве, но уже в пору кризиса крепостного хозяйства, культура дворянской усадьбы начинает разрушаться, и очень быстро — за 10–15 лет — изменится почти полностью. Отмена крепостного права и технический прогресс довершили начатое разрушение. В 1839 году маркиз де-Кюстин, путешествуя по России, еще застал все приметы старого барства, а в 1852-54 годах, когда Д. Благово записывал «Рассказы бабушки», черты усадебного быта воспринимались уже как бесконечно далекая старина. Прошло еще 15–20 лет и разрушение старого усадебного быта стало необратимым. На смену прежним барам пришли «новые помещики» — заводчики и дачники.

Переезд в деревню — событие, повторяющееся каждый год, но не перестающее от этого быть Событием. Городская застава была той границей, за которой человек менялся, и менялся очень существенно. Дух горожанина — театрала, любителя банкетов и светских развлечений — в деревню не проникал. Он оставался бродить по комнатам опустевшего городского дома вместе со сквозняками и парой оставленных слуг. Он шуршал «в шкапу» городской одеждой и, отражаясь в пыльных зеркалах, ждал декабря. В деревню ехал сельский житель: рачительный хозяин, лично наблюдающий за полевыми работами; строгий господин своих крестьян, беспристрастно разбирающий жалобы и споры; сентиментальный любитель природы и сельских видов; страстный охотник и уставший от светской жизни любитель сельской простоты.

Реальная простота, дешевизна деревенской жизни имела большое значение для той части дворянства, которая именовалась мелкопоместной. Для них — владельцев лишь нескольких десятков крестьянских душ — столичная и, в целом, городская жизнь была разорительна. А жизнь в Москве с ее барством и хлебосольством разорительна вдвойне[5].

Превращение городского жителя в сельского происходило в дороге. Но и сама дорога означала иную, совершенно особенную жизнь. Современный человек почти не живет в пространстве. Мы ценим время, а в пространстве только перемещаемся, стараясь делать это быстро и незаметно. Но 200 лет назад ужать пространство до нескольких часов было невозможно. В нем приходилось устраиваться. Сравнительно быстрый способ перемещения — на почтовых, с переменой лошадей на каждой станции, в частной жизни мог быть пригоден разве что для Хлестакова — «сосульки и вертопраха» в чине коллежского регистратора. При крайней необходимости так добирался к умирающему дядюшке Евгений Онегин. Почтовых лошадей подавали «по чинам», в первую очередь курьерам и чиновникам, путешествующим «по казенной надобности». Отставной поручик, едущий по собственной надобности, мог дожидаться свободных лошадей и неделю, бранясь со станционным смотрителем, кляня тараканов, скучая и радуясь любому новому лицу. Помещику же, выезжающему из города со множеством вещей, перевозимых в «подмосковную» тащиться на почтовых было совсем не с руки. Поэтому в деревню ехали «на долгих» — на своих. А «долгими» они назывались потому, что груженые экипажи никто не гнал, лошадям давали отдохнуть на каждой станции. Путь мог быть и близок, да долог по времени.

Итак. За неделю или больше до отъезда начинались сборы: готовились вещи и еда в дорогу, приводился в порядок городской дом, подновлялись экипажи. Из деревни вызывались лошади, на дорогу закупался корм. Отъезжали, чаще всего, после Николина дня, то есть 9 мая[6]. На то были свои причины. Во-первых, лошади. Помещик Иванчин-Писарев для переезда в деревню использовал 21 лошадь[7]. Помещика Головина — 76 лошадей[8]. Бывали «поезда» и побольше. Забрать такое количество лошадей из деревни в апреле — значит сорвать сев. Значит надо ехать либо до полевых работ, либо в их промежутке. Княгиня Дашкова, не желавшая жить в Москве подолгу, уезжала в Подмосковье в марте — по санному пути. Большинство же помещиков отправлялись в деревню в мае, когда сев заканчивался.

Во-вторых, Москва так просто не отпускала. Первого мая в Сокольниках, «в немецких столах», еще со времен Петра I проходило самое престижное гулянье — в экипажах. Вот как описывает его очевидец:

«Сколько народу, сколько беззаботной, разгульной веселости, шуму, гаму, музыки, песен, плясок… сколько щегольских модных карет и древних, пра-прадедовских колымаг и рыдванов, блестящей упряжки и веревочной сбруи, прекрасных лошадей и претощих кляч, прелестнейших кавалькад и прежалких донкихотов на прежалчайших росинантах![9]»

На следующий день, 2 мая, назначались скачки с участием лучших московских наездников. Пропустить этот праздник — все равно, что потерять год: себя не показать, других не увидеть. Поэтому и ждали до мая: сначала гулянье, потом — отъезд.

В-третьих, апрельские дороги были, как бы это сказать, не для путешествий. Шоссе в России было только одно — из Петербурга в Москву. В XVIII веке оно было покрыто широкими и толстыми досками, в начале XIX-го — щебнем. Остальные дороги были грунтовыми. Путешествие по ним в весеннюю распутицу выглядело, судя по письму Марты Вильмот, так:

«Лавируя, карета продвигалась вперед почти без дороги (если не считать колеи, оставленной небольшими грязными повозками), и нас било, вертело, трясло, стукало, бросало из стороны в сторону. Вдруг лошади поднялись на дыбы, рванули — и мы все до единого очутились в болоте… с которым мы сражались в течение 5 часов под звон московских колоколов»[10].

А вот другое описание весенних дорог: на Пасху 8 апреля 1778 года компания московских дворян отправилась в поместье графа Орлова Остров. «Дорогою была великая грязь, и переломилась ось» — меланхолически записал один из путешественников[11].

В-четвертых — реки. Путешествующий в апреле «по казенной надобности» А.М. Фадеев переправлялся через Оку: «Мы должны были пересидеть целый день в отвратительной грязной мужичьей избе в ожидании, пока разойдется лед»[12]. Те же, кто ехал по своим делам пережидать ледоход предпочитали в городе.

Отъезд в деревню сопровождался определенным ритуалом. Чаще всего — молебном. Иногда отъезду предшествовало поклонение святым мощам в кремлевских храмах. Внешний вид «поезда» — поставленных друг за другом различных экипажей — зависел, помимо обеспеченности помещика, от меры удобств, которым он хотел располагать в дороге, его официального положения и личных привычек. Перед двадцатью экипажами помещика Головина везли чудотворную икону Владимирской Божьей Матери[13], а страстный охотник Нащекин окружал свой обоз одетыми в гусарские костюмы конными лакеями, впереди пускал слугу с трубой, подававшего сигналы к остановке и продолжению движения поезда[14]. Граф Бутурлин ездил в свое село Белкино отдельно от семьи, в сопровождении двух камердинеров, библиотекаря, доктора или живописца[15].