Борис Акунин - Что такое для Фандорина выстрел в голову

Немцова (слева) убили, на Пономарева (справа) завели уголовное дело, Акунин уехал сам Фото: РИА «Новости»

С Акуниным теперь не очень-то увидишься в России. Он живет в Лондоне, работает во Франции, печатается везде. А сюда обязательно приедет, но не завтра и даже не послезавтра. Последний раз я с ним пересекся на варшавском книжном фестивале Big Book. Отрадно, что некоторые соотечественники добрались сюда специально, чтобы расспросить Акунина о российском прошлом и будущем. А чего не добраться-то — два часа лёту?

— Хотя вас сейчас воспринимают прежде всего как автора новой «Истории Российского государства», я уж по старой памяти спрошу про Фандорина. Будет ведь еще один роман о нем?

— Да. В восемнадцатом году — по крайней мере, таковы планы. И на этом с Эрастом Петровичем всё.

— Что за странная закономерность — герой книжной серии должен умереть и воскреснуть? Холмс, Гарри Поттер… Христос, да простят меня теологи…

— Но Фандорин не умирал.

— А в «Черном городе»?

—Подумаешь! Чтотакое для супермена выстрел в голову?

— В «Статском советнике» поставлен детский как бы вопрос, на который я и поныне не знаю ответа. Почему в России приличные люди всегда идут в оппозицию, а неприличные — во власть?

— Не всегда, но часто. Причина проста. У плохих людей чрезвычайно ясное представление о добре и зле: добро — все то, что лично для них выгодно, а быть при власти выгодно, и власти с ними удобно. У хороших эти представления несколько более размыты, не так императивны. Таких людей интересуют всякие непрагматические вещи вроде истины или общего блага, и это создает для власти лишние проблемы.

— Чем вы можете объяснить многочисленные нападки на вашу «Историю» со стороны профессионалов — не только почвенников, но и западников?

— У них возникло ощущение, что дилетант вторгается на их территорию, очень нахраписто и нагло. Но это совсем другая территория и другая аудитория. Я пишу для людей, которые историю не знают и, может быть, даже не хотят ее знать. И я не изображаю из себя профессионала. В моей «Истории» изначально не было заранее выстроенной концепции. Я нащупал ее только на третьем томе и пока еще ее проверяю. Если она верна, то в сегодняшних проблемах страны, в явном откате назад, виноваты не столько конкретные личности, сколько причины гораздо более глубокие.

Борис Акунин Фото: Global Look Press

Мне сегодня кажется, что, если через какое-то время в России случится революция, прилетит в запломбированном самолете условный Ходорковский, то новая власть опять окажется заложником все той же государственной конструкции. При ней наша гигантская территория может управляться только вертикально, пирамидально. Нужна настоящая федерализация, когда жизнь в регионах будет определяться на местах, а не в далекой столице.

— Но это сегодня самая запретная тема. Любые упоминания о ней приравниваются к экстремизму, расчленению, бог знает чему…

— Да мало ли что у нас сейчас запрещают. Мыслить никто запретить не может. В XXI веке успешны только те страны, где не подавляется инициатива и живая жизнь в провинции. Времена, когда все регулировалось наверху, ушли в прошлое. Слишком жесткая вертикаль в конце концов как раз и приведет к тому, что страна может развалиться на куски — потому что, кроме этой вертикали, ничто ее не будет удерживать вместе. Это очень опасно. Государство должно помогать провинции развиваться. И уж по крайней мере не мешать, не высасывать из нее соки.

Вот я занимаюсь сейчас семнадцатым веком — и ясно вижу: в России в ту пору успешно шли только те процессы, до которых не дотягивалась железная лапа власти. Например, освоение Сибири, на что у Москвы, занятой другими заботами, не хватало ни внимания, ни средств. В Сибирь уходили вольные люди, обустраивались там по своему разумению, и все у них, вдали от дьяков, отлично получалось. В нынешней России любая инициатива тоже успешна ровно до тех пор, пока к ней не начинают принюхиваться разнообразные власть имущие. Я недостаточно умен и образован, чтобы сформулировать концепцию «правильного устройства» страны в точных тезисах, поэтому я пишу про это роман. Он будет называться «Счастливая Россия», и по жанру это будет утопия, редкая птица в современной литературе.

— Когда это выйдет?

— Когда допишу. Я не тороплюсь, это роман из числа серьезных, которые я подписываю обоими именами — Акунин-Чхартишвили. Я вообще становлюсь все более серьезным и занудным. Необратимые возрастные изменения. Вхожу в третью терцию жизни. Первая — до тридцати лет — это детство. Вторая — до шестидесяти — молодость. А потом начинается третья, и она может быть либо старостью, либо зрелостью. От тебя самого зависит.

— Давайте поговорим о Советском Союзе. Я попробую объяснить, почему он лучше нынешней России. Представьте себе, что был плохой человек, но у плохого человека есть шанс одуматься, измениться… А теперь труп, и у трупа уже нет такого шанса.

— У меня ровно противоположные ощущения. Сейчас страна тяжело больна, но она живая. Советский Союз во времена моей молодости — это было нечто совершенно мертвое, где вообще не имело смысла что-либо делать. Любая попытка сделать карьеру, чего-то добиться была сопряжена с унижением и ложью, любой рост покупался ценой низости. Оставалось пить и валять дурака, чем мое поколение и занималось. Я учился в так называемом идеологическом вузе, и атмосфера там была довольно тухлая.

— Кто же вас гнал в идеологизированный вуз?

— А больше изучать Японию было негде.

— Вы согласны, что этика Фандорина — отчасти самурайская?

— Нет, конечно. Она скорее конфуцианская. Самурай служит хозяину, а «благородный муж» Конфуция — своим собственным представлениям о правильности. Над ним нет господина. И «благородный муж» никогда не будет частью системы, если она порочна, — даже если это собственное государство. Вот почему в советской России после революции «благородные мужи» (а были и такие, при всей моей нелюбви к большевизму как к идеологии) очень быстро перевелись и остались одни «самураи», служившие известно какому господину.

— Но Советский Союз закончился году в двадцать девятом, а дальше пошел так называемый русский реванш… Вы в «Истории» не касаетесь этого вопроса?

— Я думаю остановиться на семнадцатом годе. Трава на могилах не так еще высока, чтобы трогать последующие события. Боюсь, мне не хватит объективности.

— А в известном смысле вы правы. История в прежнем смысле закончилась с распадом Австро-Венгрии.

— И что же началось?

— Личность не справилась, на Первой мировой сломалась. Дальше — век масс, сетей, коллективов.

— Что вы! История человечества еще вся впереди. Мы пока еще на средней стадии развития. Посмотрите, насколько смягчились нравы, насколько прибавилось человечности, заботы о слабых, заботы об окружающей среде. Ничего этого еще в середине прошлого века не было. Дикости, конечно, еще очень много, но прогресс, безусловно, есть…

— Нравы не смягчились, а измельчали.

— Только в том смысле, что в более спокойные времена нет потребности в высокой драме и трагических переживаниях. Но в этом смысл прогресса — уходить дальше от потрясений, от подростковых эксцессов…

— Просто ни вы, ни я уже будем не нужны в этом новом человечестве.

— Может быть, и не нужны, но на наш век приключений хватит. Это ведь когда еще будет — эпоха всеобщей ответственности и взрослости! Россия, я думаю, пока переживает подростковый возраст. Да и Америка не шибко взрослая. Она слишком верит в силу, в ковбоя на мустанге. Там тоже есть склонность к разрубанию узлов, если не получается их развязать. Самые взрослые общества сегодня — североевропейские. Им, наверное, ментально лет сорок.

— Но там невыносимо скучно жить!

— В молодости — может быть. Но ведь можно путешествовать. А в зрелости покой продуктивен. У человека в возрасте должна быть возможность спокойно осмыслить свою жизнь.

— Вот в Советском Союзе такая возможность была, и культура там была великая.