Игорь Шафаревич - Шостакович и русское сопротивление коммунизму

Я думаю, многие из моего поколения согласятся со мной, что мы все в колоссальном долгу у Шостаковича: таком, что полностью его никакими словами выразить нельзя.

Сейчас я это чувствую особенно сильно. Сейчас молодежь часто говорит людям моего поколения, что не понимает, как мы терпели ленинско-сталинский режим, как ему подчинялись — и даже иногда говорит, что мы виновны тем самым в тяжелой жизни, которую создали для них. А есть люди — не обязательно молодые — которые делают более широкие обобщения и говорят, что такова душа русского народа, это — рабская душа, ему просто близок деспотический строй, он к такому строю всегда стремился.

Здесь упускается одна важная сторона: что этот режим был основан не только и даже не столько на подавлении физическом, сколько на интеллектуальном и духовном. Не только людей заставляли делать то, что нужно было режиму, но и думать так, как ему было угодно. И, в частности, эта концепция, которая выражалась лозунгом «народ и партия едины» — что народ без сопротивления и с радостью следует призывам партии, — она внушалась всем пропагандистским аппаратом коммунистического государства. И ее-то без проверки повторяют до сих пор люди, объявляющие себя противниками коммунизма. Так что, наоборот, этих обвинителей русского народа потом кто-то сможет обвинить в рабском духе. Тем более, что сейчас нет уже ни лагерей, ни расстрелов и непонятно, что же заставляет повторять этот пропагандистский штамп коммунистической эпохи.

Всем известно как при том режиме из истории исчезали неугодные имена. Но гораздо усерднее стирались и просто выжигались опасные для режима факты. И главный из них — это правда о не прекращавшемся противостоянии режиму: как физическом, так и духовном. И вот Шостакович в этом движении русского сопротивления коммунизму являлся одной из центральных и самых необыкновенных личностей. Об этом я и хотел бы сказать.

История русского сопротивления коммунизму конечно когда-то будет написана, потому что она нам может быть даже нужнее, чем история всех тех ужасов, которые перенес тогда наш народ. Ведь это в Германии Гитлер пришел к власти практически конституционным путем и сопротивление ему в тот момент унесло несколько десятков жизней. У нас же было 4 года гражданской войны, поглотившей миллионы жизней — и эти миллионы до сих пор сосчитать не удается. И крестьянские восстания от Украины до Сибири, где, как свидетельствуют очевидцы, люди шли с вилами на пулеметы и, вместе с мужчинами, участвовали и женщины, и дети. Тысячи восстаний во время коллективизации, которые усмирялись пулеметами, а по некоторым рассказам и только что созданными тогда танками.

Но было и духовное сопротивление, которое надо, наверное, начать с посланий Патриарха Тихона, где он обличал коммунистов, говоря об убийствах священников и епископов и расстреле царской семьи. Он пророчески предсказывал коммунистам, что взыщется с них всякая невинно пролитая кровь и они, поднявши меч, от того же меча погибнут. Находясь в полной их власти, он анафемствовал их (тех, кто хоть по крещению принадлежал к Церкви) и запрещал православным общение с ними. По его пути следовало великое множество священников и епископов, отказывавшихся молиться за «власть предержащую», когда она была властью безбожников. Их называли «непоминающими», и они наполняли Соловки, а потом и другие лагеря. Или священники, служившие тайные службы в лагерях и все на них присутствовавшие — под угрозой за это расстрела. Наконец, катакомбная Церковь.

Именно в нашей подъяремной коммунистической России возникло первое опровержение социалистической утопии, которое было не результатом логических рассуждений, а силой искусства пробивалось прямо к сердцу. Это был роман Замятина «Мы», положивший начало жанру «социалистических антиутопий» — свой знаменитый «Лондон 1984» Орвелл писал, зная Замятина, сохранились его письма. Булгаков писал «Собачье сердце», Ахматова — «Реквием». Даниил Андреев (обращаясь к своему стиху) говорит:

И Солженицын еще подростком решил, что он должен написать роман, в котором правдиво расскажет о революции, а потом писал свои произведения и в лагере и в ссылке. И только в рамках этого грандиозного движения сопротивления, физического и духовного, можно, мне кажется, оценить роль Шостаковича.

В этом движении Шостакович был совершенно особенным участником. Особенность его заключалась, прежде всего, в особенности его языка — музыки. Язык этот не имеет однозначной словесной интерпретации, не может быть переведен в слова и потому мало доступен и деятелям ЦК, и деятелям ЧК. У них был, конечно, свой здоровый нюх и то Сталин заявлял, что у Шостаковича вместо музыки — сумбур, то Жданов обвинял его в формализме. Но явно они не понимали масштаба его музыки как социального явления. И хотя вся его жизнь состояла из притеснений или их ожидания, хотя время от времени его произведения запрещали исполнять, но через некоторое время запрет снимался. А. Ахматова в это время должна была давать заучивать наизусть «Реквием» по частям своим друзьям, чтобы так его хранить для будущего. И Солженицын заучивал свои произведения в лагере наизусть и только так хранил. Даниил Андреев в стихотворении-молитве говорит:

Это был символ веры русской литературы того времени. А. Шостакович «медного креста молчанья» не нес, его музыка звучала по всему свету и у нас радио доносило ее до самых глухих углов.

Благодаря этому Шостакович тогда и воспринимался многими как единственный голос, которым могла говорить Россия. Конечно, он был доступен довольно узкому кругу, так как вообще не очень-то много людей слушает музыку, ходит по концертам. Но, с другой стороны, благодаря той роли, которую играла музыка Шостаковича, мне кажется, тогда больше людей вообще к музыке тянулось. И конечно своей музыкой Шостакович не только выражал наши чувства, но и помогал как-то тогдашнюю жизнь осмыслить, вывести ее просто из ситуации бесчеловечного абсурда.

Что же помогала понять музыка Шостаковича, о чем она была? На это, конечно, нельзя однозначно ответить, так как музыка не допускает однозначной интерпретации в словах: иначе зачем бы ее и писать? Но я скажу, как я и многие из нас тогда ее воспринимали. Прежде всего, весь дух его музыки — если бы перевести его в слова, то это, вероятно, был бы язык каких-то мистических видений в духе Данте или даже Откровения Иоанна Богослова. Вроде таких образов: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными». Такого типа образы, как бы пришедшие из другого мира, и составляли язык музыки Шостаковича. А что она нам говорила? В применении к другому композитору такой вопрос, может быть, не имел бы смысла. Но музыка Шостаковича настолько трагически-страстная, что возникает уверенность: автор хочет передать какую-то концепцию. То есть что это музыка, которая имеет свою «философию». Многие тогда высказывали мысль, что это была какая-то метафизика Зла, особого Зла, с которым мы столкнулись в нашей жизни. Чувствовалось, что это какой-то глубинный пласт Зла, с которым раньше человечество либо не сталкивалось, либо задевало только его край и не имело случая его осознать. Действительно, в нашей жизни мы видели нечто отличное в принципе от обычных в истории жестокостей, скажем, завоевателей — Чингисхана или Тамерлана. Это ведь не были простые грабежи или порабощения народа, где действуют хоть и злые, но искони понятные силы: жадность или стремление к власти. Например, тот небывалый накал зла, который как бы выплескиваелся через край и приводил к тому, что партия эта бросалась сама на себя и начинала себя поедать с иррациональной жестокостью. Совершенно необычной была иррациональная ненависть к религии, которая носила характер какой-то несовместимости, невозможности быть с ней на одной земле. Церковь одинаково преследовали и при Ленине, и при Сталине, и при Хрущеве, и в красной Венгрии, и в Албании, и в Китае, и в Камбодже. Противниками здесь оказывались не конкуренты в политической борьбе, даже не другой класс, а сама человеческая душа, которая ищет какого-то высшего смысла, человеческая индивидуальность. Конечно, среди тогдашних властителей и деятелей была масса жулья и темных личностей, но те, на ком это держалось, кто их соединял и двигал — это были люди, готовые идти ради своего дела на материальные жертвы, даже рисковать жизнью. Они шли комиссарами на гражданскую войну или в деревню эпохи коллективизации, недоедали или даже гибли. А единственная награда была — что они могут разрушать церкви, сгонять крестьян в колхозы, ссылать в тайгу. То есть как бы зло становилось самоценным, наградой, оно становилось привлекательным само по себе. И являлись какие-то гении зла, которые могли этим чувством зажечься, передать его следующему эшелону деятелей. Тут был действительно некий идеал черной красоты. Пафос образа мертвого мира — механизма, в котором человек — только ничтожное колесико, но может бесконечно возвыситься над другими колесиками своей способностью без иллюзий созерцать и принимать в душу эту величественную картину, а тогда он становится неизмеримо эффективнее в работе механизма, сила его воздействия на жизнь в той же степени возрастает. Все это двигалось каким-то пылающим огнем зла. И мы недавно увидели, что когда огонь выгорел, то на чисто материальной основе этот строй существовать не смог и рассыпался без видимых внешних причин.