Николай Анастасьев - Фолкнер - Очерк творчества

Это, впрочем, особая тема, а у нас сейчас речь идет только о древнем литературном тексте. Не просто сюжеты и не просто стиль искал в Библии Фолкнер — в ней он, думается, усмотрел, а может, просто интуитивно уловил некоторый образец, некий общий эстетический принцип построения материала, который отвечал его, писателя XX века, внутренней художественной задаче.

Тут я сошлюсь на прекрасную статью С. Аверинцева "Греческая «литература» и ближневосточная «словесность», автор которой, сопоставив два творческих принципа восприятия среды и человека, заключает: "Библейский мир — это «олам»… — «век»… поток времени, несущий в себе все вещи: мир как история. Внутри «олама» пространство дано в модусе временного движения — как «вместилище» необратимых событий… Греки живут настоящим, Восток — всем временем. Ближневосточная поэтика (и Библия как наиболее законченный ее образец. — Н. А.) — поэтика притчи; люди изображаются лишь в связи со смыслом действия, а не как объекты описания".[5]

Подобный взгляд на человека был близок и Фолкнеру — его персонажи, даже и помимо воли своей, оказываются втянутыми в поток обстоятельств, в бесконечно огромную орбиту времени. Недаром название фолкнеровских краев в переводе с языка индейцев племени чикесо звучит "медленно течет река по равнине". У этой реки нету конца и начала, о чем Фолкнер сам сказал с совершенной определенностью: "никакого «было» не существует — только «есть».

Замкнутость фолкнеровского мира — иллюзорна, и действительно, "маленького кусочка земли там, в Миссисипи" (по широко цитируемому выражению Шервуда Андерсона), хватило, чтобы вместить в себя целую вселенную человеческого духа. А о меньшем Фолкнер — и думать не хотел.

Один комментатор — помянутый уже Р. Кирк — расположил фолкнеровских героев, перипетии их биографий в пространстве, и этого оказалось недостаточным. Другой наблюдатель- критик очень известный, Малькольм Каули, — пошел как будто путем более надежным: он составил карту Йокнопатофы во времени. Вот как она выглядит в изданном им сборнике "Карманный Фолкнер".

В 1820 году в леса северного Миссисипи возвращается из Нью-Орлеана индеец по имени Иккемотубе (которого горожане называли на французский манер — "du Homme", что по-английски, в свою очередь, зловеще звучит как «Doom» — проклятие). Обманом и насилием он утверждает свою власть над обитающим в этих краях племенем чикесо, положив тем самым начало чреде кровавых и жестоких событий, которым суждено поломать не одну человеческую судьбу. Этот сюжет описан в рассказе «Справедливость».

Несколько позже в этих краях появляется Томас Сатпен, безродный бродяга, одержимый жаждой первенства и богатства. Он покупает у Иккемотубе изрядный кусок плодородной земли, который впоследствии назовут Сатпеновой Сотней. Это событие лежит в основе романа "Авессалом, Авессалом!", в котором разворачиваются мрачные картины упадка, страданий, смерти. Всему этому — много причин и, дабы раскрыть их, Каули и продолжает методически соединять во времени разрозненные звенья в общую цепь событий и судеб.

С течением лет индейцы из племени чикесо вытесняются из родных мест все дальше, в Оклахому, а в йокнопатофских краях утверждается в качестве влиятельной силы семейство аристократов Сарторисов, о которых Фолкнер напишет, что "в самом звуке этого имени была смерть, великолепная обреченность, что-то подобное серебряному вымпелу, угасающему на закате, или умирающему звуку горна". А вскоре начинается Гражданская война, подвергшая суровому испытанию амбиции плантаторского рода. Этот момент движения рассказанной Фолкнером истории запечатлелся в романе «Непобежденные» и в том же «Авессаломе».

После войны на Юг двинулся индустриальный прогресс, уничтожая на своем пути природные богатства, отодвигая лес все дальше от города, наполняя его шумом тракторов и лесопилок.

Перемены нарастали со стремительной неуклонностью. На Юге появился клан Сноупсов, хищников, деляг, принесших с собою новую мораль — мораль бизнеса. И старый порядок рухнул. Катастрофа падения отразилась в романе "Шум и ярость", в рассказе "Розы для Эмилии", героиня которого — немощная, страшная, но в чем-то несгибаемая старуха — упрямо не желает мириться с необратимостью перемен.

К началу 30-х годов из хроник Йокнопатофы вовсе исчезают Сарторисы, Компсоны, Маккаслины (сохраняется лишь до старости лет оставшийся холостяком Айзек); взамен им пришли стяжатели — Сноупсы, гангстеры — Лупоглазый ("Святилище"), фашисты — Перси Гримм (роман "Свет в августе"). И лишь такие новеллы, как "Дельта осенью" (время действия — 40-е годы), где звучит необыкновенной чистоты нота тоски по былому, напоминают о том, что ушло и больше не вернется: леса, полные дичи, реки, не загрязненные фабричными отходами, люди, не озабоченные интересами материального расчета.

Тут обрывается сборник, составленный Каули. Многие фолкнеровские вещи в него не вошли: одни — естественно, ибо появились уже после обнародования книги (в 1946 году), другие потому, что просто не понадобились составителю. Но критик ведь и не стремился к универсальности: он поставил себе ясную цель — разобраться в хаосе событий, выстроить их в линию, найти в них систему — и во многом успел в ее достижении. Он с большой четкостью провел историческое, психологическое, социальное разделение между представителями основных кланов, описываемых Фолкнером, — Сарторисы, Маккаслины, Компсоны, Сноупсы; он далее, ясно указал на то, с чего начались все беды фолкнеровских героев — незаконное владение землей; он, наконец, не только понял, какую роль в творчестве Фолкнера играет феномен Времени, но и первым, если не ошибаюсь, в критике обнаружил единство самого этого творчества, художественное правило, которому оно безусловно подчиняется: закон саги.

Согласно этому закону и выстраивает писатель свой мир, «community», как он его называет, — община. В общине все знают всех и обо всем, память о событии, происшедшем сто лет назад, жива так, будто оно свершилось вчера, судьбы людей, десятилетиями живших бок о бок, неизбежно оказываются тесно переплетенными друг с другом. Со стороны эта связь может казаться сложной и необъяснимой, но для человека общины она естественна и неизбежна — как земля, на которой живет он, жили его предки, будут жить потомки. Фолкнер рассказывает историю этой земли, ее людей так, будто он один из них и тоже все знает и ему нет нужды распутывать цепь событий, — можно пропустить одно, а то и несколько звеньев: все равно в сознании персонажей они постоянно присутствуют.

Но читатель-то пребывает вне! Он стремится раскрыть высший, общечеловеческий смысл саги, но куда там — ведь сначала нужно хотя бы понять, о чем речь идет, с чего все началось.

Вот, например, первая фраза незадолго перед смертью написанного романа «Похитители»:

"Мой дед сказал:

— Вот такой он был, Бун Хогенбек".

Чей это — МОЙ дед? И что за дед? Перевороши хоть все написанное Фолкнером, не найдешь, кажется, и упоминания о Луше Присте, дальнем родственнике маккаслинового семейства, который выступает рассказчиком романа. Читатель в растерянности, совершенно незнакомое лицо вводится как давно известное и привычное. Однако «община» его знает. Что с того, что раньше он не появлялся в хрониках Йокнопатофы, — он жил здесь, а значит, так или иначе участвовал в делах ее и днях. В «нормальном» романе такое было бы невозможно, в саге, пусть и современной, — естественно и закономерно.

Предположим, однако, что до «Похитителей» вы прочитали уже не одну книгу Фолкнера, в мире его более или менее ориентируетесь и недомолвки рассказчика не так уж для вас и таинственны. Но вот роман, с которого Йокнопатофа пошла, — «Сарторис», — тут уж вы вправе ожидать каких-то предварительных сведений об «общине» и ее членах. Ничего подобного. Вот начало:

"Старик Фолз, как всегда, привел с собой в комнату Джона Сарториса; он прошагал три мили от окружной богадельни и, словно легкое дуновение, словно чистый запах пыли от своего выцветшего комбинезона, внес дух покойного в эту комнату, где сидел сын покойного и где он": оба, банкир и нищий, проведут полчаса в обществе того, кто преступил пределы жизни, а потом возвратился назад".

Только много позже, когда появятся "Шум и ярость" и «Авессалом», "Реквием по монахине" и «Непобежденные», те же «Похитители», станет ясна исключительная эмоциональная насыщенность этой, такой заурядной на слух, фразы и ее необходимость именно у истоков йокнопатофского цикла: Фолкнер сразу же обозначает связь времен, показывает, как мертвое хватает за ноги живое, а еще точнее, дает понять, что мертвое — это не мертвое вовсе…

Но пока этот принцип не воплотился в живую плоть людей и событий, читателю остается гадать, кто такой Джон Сарторис и зачем он "возвратился назад".

"Сарторис", повторяю, — первый роман огромного цикла, но эта чистая условность, ибо, по замыслу писателя, и он есть лишь часть мифа, который всегда был и всегда есть, независимо от того, взял на себя кто-нибудь- труд рассказать его или нет. «Похитители» — последняя его часть, но и это совершенно формальная характеристика, ибо Йокнопатофа всегда находился в продолжении.