Герберт Уэллс - Утро богов

Я так и вижу маленького мальчика, который стоит перед дверью в стене, то порываясь войти, то отшатываясь назад.

Каким-то совершенно непостижимым образом ему было известно и то, что отец крепко рассердится, если он войдет в эту дверь.

Уоллес подробно рассказал, какие он пережил колебания. Он прошел мимо двери, потом засунул руки в карманы, по-мальчишески засвистел и с независимым видом зашагал вдоль стены и свернул за угол. Там он увидел несколько скверных, грязных лавчонок, и особенно запомнились ему мастерские водопроводчика и обойщика; кругом валялись в беспорядке пыльные глиняные трубы, листы свинца, круглые краны, образчики обоев и жестянки с эмалевой краской.

Он стоял, делая вид, что рассматривает эти предметы, на самом же деле страстно стремился к зеленой двери.

Внезапно его охватило бурное волнение. Боясь, как бы на него снова не напали колебания, он побежал назад, протянув руку, отворил зеленую дверь, вошел в нее, и она захлопнулась за ним. Таким образом, в один миг он очутился в саду, и видение этого сада потом преследовало его всю жизнь.

Уоллесу было очень трудно передать свои впечатления от этого сада.

— В самом воздухе было что-то бодрящее, что давало ощущение легкости, довольства и благополучия. Все кругом блистало чистыми, чудесными, нежно светящимися красками. Очутившись в саду, испытываешь острую радость, какая овладевает человеком только в редкие минуты, когда он молод, весел и счастлив в этом мире. Там все было прекрасно…

Уоллес немного подумал, потом продолжал свой рассказ.

— Видишь ли, — сказал он нерешительным тоном, как человек, сбитый с толку чем-то совершенно невероятным. — Там были две большие пантеры… Да, пятнистые пантеры. И я, представь себе, их не испугался. Была там длинная широкая дорожка, окаймленная с обеих сторон мрамором и обсаженная цветами, и эти два бархатистых зверя, которые играли мячом. Одна из пантер не без любопытства поглядела на меня и направилась ко мне; подошла, ласково потерлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую вперед ручонку и замурлыкала. Говорю тебе, то был зачарованный сад. Я это знаю… А его размеры? О, он далеко простирался во все стороны, и казалось, ему не было конца. Помнится, вдалеке виднелись холмы. Бог знает, куда вдруг исчез Вест-Кенсингтон. И у меня было такое чувство, словно я вернулся на родину.

Знаешь, в тот самый миг, когда дверь захлопнулась за мной, я позабыл и дорогу, испещренную опавшими листьями каштана, с ее экипажами и фургонами; забыл о дисциплине, властно призывавшей меня домой; забыл обо всех своих колебаниях и страхах, забыл всякую осторожность; забыл и о повседневной действительности. В одно мгновенье я очутился в другом мире, превратившись в очень веселого, безмерно счастливого ребенка. Это был совсем иной мир, озаренный теплым, мягким ласковым светом; тихая ясная радость была разлита в воздухе, а в небесной синеве плыли легкие, пронизанные солнцем облака. Длинная широкая дорожка, по обеим сторонам которой росли великолепные, никем не охраняемые цветы, бежала передо мной и заманивала все дальше, и со мной шли две большие пантеры. Я бесстрашно положил свои маленькие руки на их пушистую спину, гладил их круглые уши, чувствительное местечко за ушами и играл с ними. Казалось, они приветствовали мое возвращение на родину. Все время мною владело яркое чувство, что я наконец вернулся домой. И когда на дорожке появилась высокая прекрасная девушка, с улыбкой пошла ко мне навстречу, сказала: «Вот и ты!», подняла, расцеловала, опустила на землю и повела за руку, — это не вызвало во мне ни малейшего удивления, но лишь радостное сознание, что так все и должно быть, и воспоминание о чем-то счастливом, что странным образом выпало из памяти. Я вспоминаю широкие красные ступени, видневшиеся между стеблями дельфиниума; мы поднялись по ним на уходившую вдаль аллею, по сторонам которой росли старые-престарые тенистые деревья. Вдоль этой аллеи, среди красноватых, изборожденных трещинами стволов, стояли торжественные мраморные скамьи и статуи, а на песке бродили ручные, очень ласковые, белые голуби.

Поглядывая сверху вниз, моя подруга вела меня по этой аллее. Я вспоминаю милые черты ее нежного, доброго лица с тонко очерченным подбородком. Своим тихим, нежным голосом она задавала мне вопросы и рассказывала что-то, без сомнения очень приятное, но что именно, я никогда не мог вспомнить… Внезапно обезьянка-капуцин, удивительно чистенькая, с красновато-бурой шерстью и добрыми карими глазами, спустилась к нам с дерева и побежала рядом со мною, поглядывая на меня и скаля зубы, потом прыгнула мне на плечо. Так мы оба, веселые и довольные, продолжали свой путь.

Он умолк.

— Дальше, — сказал я.

— Мне вспоминаются кое-какие подробности. Мы прошли мимо старика, сидевшего в тени лавров и погруженного в размышления. Миновали рощу, где порхали стаи резвых попугаев. Прошли вдоль широкой тенистой колоннады к просторному прохладному дворцу, где было множество великолепных фонтанов, прекрасных вещей, — все, о чем только можно мечтать. Было там и много людей — некоторых я могу ясно припомнить, других смутно, но все они были прекрасны и ласковы. И каким-то непостижимым образом я сразу узнал, что я им дорог и они рады меня видеть. Их движения, прикосновения рук, приветливый, сияющий любовью взгляд — все наполняло мое сердце неизъяснимым восторгом… Да.

Он на секунду задумался.

— Я встретил там товарищей игр. Для меня, одинокого ребенка, это было большой радостью. Они затевали чудесные игры на поросшей зеленой травкой площадке, где стояли солнечные часы, обрамленные цветами, И во время игр мы полюбили друг друга.

Но как это ни странно, тут в моей памяти провал. Я не помню игр, в какие мы играли. Никогда не мог вспомнить. Впоследствии, еще в детские годы, я целыми часами, порой весь в слезах, ломал голову, стараясь припомнить, в чем же состояло это счастье. Мне хотелось снова у себя в детской поиграть в эти игры. Но нет. Все, что я мог припомнить, — это ощущение счастья и два дорогих товарища, которые все время играли со мной…

Потом появилась строгая темноволосая женщина с бледным серьезным лицом и мечтательными глазами, строгая женщина с книгой в руках, в длинном одеянии бледно-пурпурного цвета, падавшем мягкими складками. Она поманила меня к себе и увела с собой на галерею над залом. Товарищи по играм нехотя отпускали меня, они прекратили игру и стояли, глядя, как меня уводят. «Возвращайся к нам, — кричали они. — Возвращайся скорей!»

Я заглянул в лицо женщине, но она не обращала на них ни малейшего внимания. Ее кроткое лицо было серьезно. Она подвела меня к скамье на галерее. Я стал рядом с ней, собираясь заглянуть в книгу, которую она открыла у себя на коленях. Страницы распахнулись. Она указывала мне, и я в изумлении смотрел: на оживших страницах этой книги я увидел самого себя. Это была повесть обо мне; там было показано все, что случилось со мной со дня моего рождения.

Это было поразительно потому, что страницы книги не были картинками, ты понимаешь, а действительностью.

Уоллес многозначительно помолчал и глянул на меня с сомнением.

— Продолжай, — сказал я, — я понимаю.

— Это была самая настоящая действительность, да, это было так люди двигались, события развертывались. Вот моя дорогая мать, почти позабытая мною, вот и отец, как всегда прямой и суровый, наши слуги, детская, все знакомые домашние предметы. Затем входная дверь и шумные улицы, где сновали туда и сюда экипажи. Я смотрел и изумлялся, и снова с недоумением заглядывал в лицо женщины, и переворачивал страницы книги, перескакивая с одной на другую, и все не мог насмотреться; наконец я увидел самого себя в тот момент, когда я топтался в нерешительности перед зеленой дверью в белой стене. И снова я испытал душевную борьбу и страх.

— А дальше! — воскликнул я и хотел перевернуть страницу, но строгая женщина удержала меня за руку своей прохладной рукой.

— А дальше! — настаивал я, пытаясь осторожно отодвинуть ее руку; изо всех своих детских сил я отталкивал ее пальцы. И когда она уступила и страница перевернулась, женщина тихо, как тень, склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб.

Но на этой странице не оказалось ни волшебного сада, ни пантер, ни девушки, что вела меня за руку, ни товарищей игр, так неохотно меня отпустивших. Я увидел длинную серую улицу в Вест-Кенсингтоне в унылый вечерний час, когда еще не зажигают фонарей. И я там был — маленькая жалкая фигурка; я громко плакал, слезы так и катились из глаз, как ни старался я сдержаться, Плакал я потому, что не мог вернуться к моим милым товарищам по играм, кокоторые меня тогда звали: «Возвращайся к нам! Возвращайся скорей!» Там я и находился. Это уже была не страница книги, а жестокая действительность. То волшебное место и державшая меня за руку задумчивая мать, у колен которой я стоял, внезапно исчезли — но куда?