Виктор Ерофеев - Русский апокалипсис

«Кристалл». Попасть туда сложнее, чем встретиться с Горбачевым. Завод — неприступная крепость, и только при поддержке государственного ТВ я оказался в его цехах. Мрачно-кирпичное здание на Яузе построено в период виттовской монополизации водки в 1901 году. Во время Второй мировой войны его прицельно бомбила немецкая авиация: там производили «коктейль Молотова». Завод пострадал, но выжил и поставлял на фронт как «коктейль», так и водку. Сейчас «Кристалл» изготовляет до пяти миллионов бутылок в месяц, и, глядя, как водка льется в бутылки, я представил себе тысячи русских глоток с ходящими кадыками, потребляющими их за день. Внутри завода — церковная атмосфера благолепия. «Кристалл» стерилен. Почти не пахнет спиртом. Все в белых халатах. Водка производится на итало-немецком конвейере, где автоматически смешивается спирт с водой из московского водопровода, хотя и специально очищенной. Затем водка разливается в бутылки, закупоривается, расфасовывается в ящики. Конвейер, в основном, обслуживают женщины, потому что, сказала моя провожатая, женщины более приспособлены к монотонной работе. Сама провожатая, помощница директора, с немыслимо длинными ногами, в немыслимо короткой юбке и с немыслимо багровыми губами, закатанная в узкий белый халат, произвела на меня, скорее, впечатление водочной галлюцинации, чем реального человека. Ее босс, меланхоличный Александр Тимофеев (ныне уволенный) говорил со мной крайне учтиво и обтекаемо. Единственно, чего я добился, так это признания, что сам он не пьет и в водке мало что смыслит. Он поспешил отделаться от меня фирменным подарком, который, по моим понятиям, оказался очень хорошей водкой.

За ответами надо идти на самый верх. Подтверждение этому трюизму я нашел в беседе с «водочным королем». В то время, когда я с ним встретился, он контролировал, в свои тридцать четыре года, 40 процентов производства водки в России, более ста заводов водки высокого качества. Лишь один раз в жизни Сергей Викторович Зивенко напился пьяным: после окончания школы провожал друга в армию. Он вспомнил этот эпизод со смехом и отвращением: «Целую неделю не мог прийти в себя. Организм испытал нешуточный стресс».

Конкуренты завидовали его королевской должности. «Новые русские» охарактеризовали мне Зивенко как «временного человека». За его голову, по его собственным словам, готовы были заплатить шесть миллионов долларов. По Москве он ездил с шестью автоматчиками и даже по коридорам «Росспиртпрома» ходил с двумя телохранителями. Расслабиться он позволял себе только за границей. Частные компании по производству водки (водочная монополия существует только на бумаге) предлагали ему два миллиона долларов в год, чтобы он организовал их производство. Но он оставался на государственной службе.

Я встретился с Сергеем Викторовичем в его просторном кабинете (многоэтажный билдинг возле Кутузовского проспекта), окна которого выходят на Москва-реку. Худощавый спортивный мужчина в черном свитере и черных узких штанах. Не похож ни на бюрократа советских времен, ни на политика эпохи Путина. Как и Горбачев, родом из Ставрополья, Сергей Викторович с южнорусским акцентом сказал, что никогда не был советским человеком: «Я не любил ходить строем», — хотя формально состоял в комсомоле. По образованию юрист, он определил себя как менеджера.

Главной проблемой современной России Зивенко назвал кадры: 80 процентов российских чиновников, по его мнению, — «гнилые». Вся надежда на молодых людей новой формации, способных сделать Россию «полноправным членом цивилизованного мира». Наш разговор шел о том, что Россия за 500 лет так и не научилась пить водку. Идея подчинить водку, заставить ее работать на государство и при этом способствовать созданию здоровой нации, парадоксальна, но Сергей Викторович был готов бороться за нее. Он сознавал, что его труды никогда не будут должным образом оценены. Водочный рынок — слишком «стремное дело», он фактически тот же наркорынок. «Впрочем, русские останутся на стакане, а не перейдут на иглу при всей остроте наркотической проблемы в России», — сказал «водочный король», объяснив, что в холодной стране «марихуаной не согреешься». Зивенко мешал тем, кто не хочет порядка на рынке. Он не верил в реальную монополию водочного производства, однако стремился к вытеснению с рынка дешевой, низкокачественной водки. Я вышел из его кабинета с чувством, что в России нарождаются деловые люди. Но водочный мир оказался, действительно, турбулентным. Прогнозы «новых русских» сбылись: вскоре после нашей встречи у Зивенко отняли водочную корону.

500-летие водки может стать рубежом, за которым либо долгое прощание с водкой, либо водочный апокалипсис. Критикуя Горбачева за «антинаучную кампанию» против алкоголя, нарколог Владимир Нужный сказал мне, что будущее водки напрямую зависит от успехов русского капитализма:

«Новое поколение предпринимателей водку не пьет. Уже сейчас молодежь переходит на пиво. Им нужно принимать трезвые решения. С частных заводов легко увольняют за пьянство. В последующие 15–20 лет может произойти серьезный поворот к лучшему. Все зависит от экономики».

Между тем, в стране четыре миллиона мужчин — алкоголики. Однако и сам Горбачев склоняется к оптимистическому выводу. Будущее он видит «в акценте на пиве и сухом вине».

В стране идет сословное расщепление водки. Московская элита выбирает между импортными напитками и хорошей водкой. Она пьет, но не напивается. Постепенно становится также модным не пить. Непьющий Путин подает пример всей стране. В больших городах выбор завис между качественной водкой и дешевой. В городах поменьше — см. письмо. Деревня отстает, в ней по-прежнему водка — роскошь. Провинция выбирает между водкой вообще и самогоном. Дорогая водка в провинции считается расточительством, воспринимается как претензия.

Водка не сдастся. Плодятся дебилы. Жертвы паленой водки, мутанты не умеют ни писать, ни читать. За ними будущее русской пьяной истории. Чу! Смерть русских не за горами. Но чудо тоже возможно: водка будет окультурена, русский Бог — усмирен, переведен в исторический миф. Водка в России всегда колебалась между раем и адом: вспомним книги Горького о его отрочестве на Волге. Пили в радость и пили в горе — многое доступно русской душе. Водка — наше безобразное хорошо.

— Ты что чертыхаешься? Не чертыхайся! — говорила мне в детстве моя атеистическая бабушка.

Возможно, она по инерции боялась чертей. Но, скорее всего, она не хотела, чтобы я вырос грубым человеком. Прошло не так много исторического времени, и чертей вымыло из русского языка. Ушли и черти, и их эвфемизмы, вроде лукавого. Христианство вернулось, а черти ушли. Они остались лишь в переводах с иностранных языков как картонные пугала. Главный враг человечества перестал восприниматься как угроза, но до того, как это произошло, послать кого-нибудь к черту было равносильно пожеланию вечных мук.

Иное дело — мат. Знакомый ветеринар сказал мне, что собаку нельзя бить и гладить одной рукой — это вредно для ее психики. Мат — та самая одна рука, которая бьет и гладит русского человека. Одни и те же слова безумно веселят его в частушке и смертельно оскорбляют в матерном посыле. У народной психики от мата едет крыша. Черт на виду, его роль однозначна — мат родился из мрака языческого подсознания, из острых желаний и мучительных запретов. Мат превратился в русскую культурную драму.

Есть Уральские горы с малахитовыми камнями, а есть русская речь, переливающаяся матом. Мат — российская самобытность. Мат охраняется государством.

Открыв дверь в приемную депутата, я обнаружил миниатюрную женщину восточной наружности, говорящую по телефону на языке, похожем на китайский.

— Вам кого? — пропела она, прикрывая ладошкой трубку.

— Э-э-э… — Я боялся ошибиться в сложном имени.

— Каадыр-оол Алексеевич ждет вас.

Каадыр-оол Алексеевич Бичелдей на пятнадцать минут прославился на всю Россию. Депутат от горной Тувы подготовил проект верноподданнического Закона о русском языке как единственном государственном языке многонациональной России. Помимо прочего, в нем содержалось требование объявить войну мату, что и стало предметом общероссийской полемики.

Повод для войны — стихийная легализация мата. Мат вышел в свет: в СМИ, Интернет, литературу, на экраны кинотеатров, видеокассеты, в песни поп-культуры, в оперу (mea culpa: в опере Шнитке «Жизнь с идиотом» мелькают матерные слова). Он зазвучал в общественных местах, в той же Думе. Мы живем в эпоху освобождения мата — это историческое явление можно сравнить с изобретением компьютера. Казалось бы, Россия с отрывом на пару десятилетий повторяет опыт Запада, ввязываясь в старые споры сторонников и противников нецензурных слов. С формальной точки зрения мат аналогичен выражениям со словом fuck, которое употребляют московские подростки в качестве прикольного импортного ругательства. Но степень запретности русского мата на порядок выше.