Александр Мелихов - Каленый клин

Пока что “каленый клин” вражды с каждой стороны составляют младенцы, которых невозможно переубедить, а можно только отвлечь: а вон птичка, птичка!.. И тогда уж по возможности не надо ему напоминать о его обидчике.

Можно сказать, что национальная вражда – в ее самом опасном, бескорыстном аспекте – проистекает из нашей детской готовности жить выдумками, из доверчивости к слухам, преданиям и к бескорыстию в зле наших врагов. Поэтому, когда народы достаточно повзрослеют, они утратят и священную ненависть друг к другу – она сменится, самое большее, досадой против удачливого конкурента. Но есть серьезное подозрение, что, повзрослев, народы просто исчезнут. Ибо их создает и хранит именно готовность жить выдумками и преданиями, а не более или менее проверяемыми фактами и материальными выгодами.

Борю Заславского в десятилетнем возрасте вывезли из Баку в Израиль, где он сделался Барухом. Сейчас он профессор экономической кибернетики в Калифорнии Боб Заславски. Каждая профессия порождает свою разновидность профессионального идио… я хочу сказать – редукционизма: для одних человек – двигатель внутреннего сгорания, для других ристалище борьбы энтропийных и антиэнтропийных сил, для третьих – стадное животное с фиксированными инстинктами. Боря же полагает, что все человеческие поступки продиктованы желанием максимизировать прибыль. Со снисходительной улыбкой взрослого дяди он дивится тому, что некоторые его американские коллеги испытывают стыд при виде бездомных. “Но ведь где-нибудь в Нигерии их все равно останется в сто раз больше, – без особой надежды пытается вразумить их Боб и юмористически воспроизводит их кудахтанье: – Но ведь это же в нашем государстве!” – “Вы вдумайтесь, что такое государство, – безнадежно вздыхая, просвещает их Боб. – Вы принадлежите к какой-то местной общине, у которой есть свой глава. Кроме того, вы живете в городе – у него есть мэр. Потом в штате – у него есть губернатор.

Затем в государстве – у него есть президент. И наконец живете в мире

– у него уже нет главы. Так чем же из всех этих общностей выделяется государство? У государства есть сильная армия, вот и все”.

Что ж, Боб мыслит ничуть не примитивнее тех мудрецов, которые пытались определить нацию через какие-то всеми наблюдаемые параметры

– территория, язык, участие в относительно замкнутой системе разделения общественного труда. Бесплодность (никчемность) всех таких определений – ни одно из них не объясняет главного: национальной солидарности, готовности во имя национального целого платить неудобствами, лишениями, а иногда и смертельным риском. Мы сами почти всю жизнь прожили в новой национальной общности, связанной уже и общим языком, и территорией, и системой разделения труда… С другой стороны, Солженицын не случайно ведь посвятил свои будоражащие “Двести лет вместе” небольшому, но “звонкому” народу, который, бог весть когда рассыпавшись на части, многажды менял и территорию, и язык, и даже антропологический тип – но сохранил национальную солидарность до такой степени, что, собравшись из разных территорий, хозяйств и культур, возродил утраченное две тысячи лет назад государство, – и осуществиться это “исполинское предприятие” (Пестель) уж никак не могло без серьезной жертвенности.

Да просто в войнах первоначального становления Израиля погибло огромное в процентном отношении количество молодежи, – на этом фоне даже уже и не эффектно упоминать о массовой готовности людей интеллигентных профессий предаваться труду скотника или земледельца.

Первопроходцы, этакие Павлы Корчагины от сионизма, полагавшие буржуазной мерзостью красивую одежду, вкусную пищу, чистую скатерть,

– подобные жертвы могут приноситься лишь опьяняющим фантомам, трезвый взгляд на реальность пробуждает в человеке расчетливость, осторожность (а еще более трезвый и глубокий – ужас и отчаяние).

С вершин общечеловеческого катехизиса можно, конечно, сожалеть, что это подвижничество было проявлено во имя всего только нации, а не человечества, но, увы, примеры далеко не одного только Бори

Заславски наводят на мысль, что человек отпадает от национального целого чаще всего не в пользу какой-то более широкой солидарности, а в сторону гораздо более узкой – если только не чистого шкурничества.

И даже те немногие, кто и впрямь возносится до единства со всечеловечеством, становятся не столь уж ценным для всечеловечества приобретением: сегодня еще не существует сколько-нибудь массовых и отлаженных институтов, через которые можно было бы служить прямиком человечеству, а национальные структуры худо-бедно такие институты все-таки имеют. Нет-нет, общечеловеческие идеалы как тормоз против этноцентрического эгоизма важны чрезвычайно, но в качестве конкретных созидательных мотивов они пока что мало чего стоят.

Хотя богатые страны сегодня и помогают бедным в ирреальных для девятнадцатого века масштабах, однако обрели они эту возможность лишь благодаря тому, что сумели поднять свои национальные хозяйства; слияние же сложившихся национальных организмов в один общечеловеческий привело бы к тем же результатам, что и коллективизация: “кулацкие” хозяйства растворились бы в общей безалаберности и нищете.

Каждая нация с грехом пополам все-таки хранит “наследие предков”, а сваленное в общий котел… Национальная вражда есть оборотная сторона национальной солидарности, без которой и цивилизованный мир, пожалуй, долго бы не простоял. Конечно, сегодня от граждан

“атлантической цивилизации” не требуется очень уж большой жертвенности: пока “беднота” не подвергла “эксплуататоров” каким-нибудь по-настоящему суровым испытаниям (а она берется за дело все круче), нации западного мира какое-то время могут существовать и как хозяйственные корпорации, в которых служат лишь до тех пор, пока находят выгодным, и теряют от этого, похоже, больше граждане, чем государства: далеко не каждый индивид способен очаровываться индивидуальными фантомами, а носителем прежних, коллективных, была главным образом именно нация. И я вполне допускаю, что скоро наступит пора, когда снова начнут побеждать не те, кто лучше вооружен, а те, кто беспробуднее опьянен своими фантомами.

Ибо нацию и образует не кровь, не почва и не хозяйственная система, а система коллективных, медленно обновляющихся фантомов – наполняющих душу гордостью или скорбью, но всегда чем-то возвышенным. А это, судя по всему, необходимо человеку по самой его социальной природе: лишившись опьянения воодушевляющими фантазиями, он пытается вернуть себе утраченное состояние при помощи алкоголя, наркотиков, всяческих безумств…

В качестве прозаика, по роду своей деятельности постоянно пребывающего среди людей и событий, которых нет и не было, я тоже приобрел свой профессиональный сдвиг – представление о человеке как о существе не столько разумном, сколько фантазирующем. Разумно, если хотите, животное – оно в несопоставимо большей степени живет реальными фактами, не преображая их домыслами и фантазиями. Хотя что мы знаем о животных!.. Но вот в том, что животные не тратят таких громадных (и никаких) сил на бесполезные сооруже ния – гробницы, памятники, храмы, – вот в этом сомневаться трудно.

Жертвы, приносимые людьми во имя мнимостей (феноменов, живущих только в мнениях), настолько превосходят все когда-нибудь совершавшееся во имя реальной пользы, что это наводит на ведущую к важным следствиям догадку: по-настоящему боготворить человек может лишь собственные фантомы.

Да, порождены эти фантомы чаще всего какими-то реальными явлениями, но настолько перегримированными и дорисованными фантазией, субъективными истолкованиями и ассоциациями, что фактический их источник оказывается замурован в этом комплексе мнимостей почти неразличимо, он становится подобен в этом песчинке в порожденной ею жемчужине. Жемчужине, ощущаемой исключительно тем субъектом, который ее вырастил, – и чьих ощущений не могут подтвердить никакие посторонние наблюдатели.

Поскольку фантомы являют собой наиболее драгоценную часть человеческого мироздания, постольку и самую неукротимую ненависть вызывают те, кто на них покушается, – вот вам истинная причина национальной вражды. Родина – это тоже фантом – система фантомов, – ассоциированная со страной нашего предполагаемого происхождения.

Именно потому, что это феномен не внешнего, а внутреннего мира, ни ценность его, ни само понятие “родина” не могут быть обоснованы и расшифрованы средствами рационального анализа, стремящегося оперировать фактами, которые максимально подтверждались бы независимыми наблюдениями. Такой анализ может разве лишь разрушить любой фантом, если его обладатель недостаточно крепко к нему привязан. Каждый конкретный вопрос: “Что же она такое, эта ваша родина – горы, долы, налоговая система, армия, президент?” – вполне подобен вопросу: “Что же такое ваша жена, которую вы так любите – кожа, скелет, мозг, ее кулинарные, административные, научные достижения?” Ясно, что любой ответ будет смехотворен, потому что предметом любви является не человек, а порожденный им фантом.