Павел Шестаков - Самозванец

Вряд ли одиннадцатого ноября кто-то мог осознать, что отныне двуглавый орел расправил крылья над третьим Римом, что отныне не в Орде, а на московском престоле царствуют истинные цари.

Но год от года сознание это росло и крепло. Одна за другой стекались под московскую руку старинные русские земли от Новгорода и Пскова до Рязани и Смоленска. Больше восьмидесяти лет успешно складывалась единая держава. Каждое новое царствование прибавляло мощи и славы. Особенно многообещающе началось правление четвертого Иоанна. Крыло орла, устремленное на восток, при нем распрямилось до устья Волги. Оставался Крым, и, казалось, еще усилие, последнее, решительное и исчезнет из языка русского не только слово «иго», но и слово «орда».

Вдруг царь остановился на полпути. Рати повернули на запад. И двинулись к Балтийскому морю. Сначала успешно. Пали Нарва, Дерпт, Полоцк. И тут обнаружилось, что между ними и морем не узкая полоска земель распавшегося Ордена, но устрашенная Европа и, прежде всего, Польша и Швеция.

Наступила пора недобрая.

Иван IV вошел в историю под именем Грозного. Вернее было бы назвать его Безумным. Но безумец в частной жизни достоин сожаления, безумец же на троне — это сама судьба, отвернувшаяся вдруг от Руси.

Вот лишь три краткие зарисовки, хотя события заслуживают самых мрачных и ярких красок — крови и черного дыма.

Начало ужаса — третье декабря 1564 года. Москва в недоумении узнает, что на Кремлевской площади явилось множество саней, в которые грузят царский скарб — золото и серебро, иконы и кресты, драгоценные сосуды и меха. Зачем?! Царь решил покинуть свой народ и столицу.

«Не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда бог укажет нам путь».

Бог указал путь на Александровскую слободу. Но не бог, конечно, а безумный сюрреалистический бред породил «униформу» людей с собачьими головами и метлой у седла. Именно с этими людьми-убийцами вернулся царь в Москву, чтобы объявить войну собственной стране.

Карамзин о «победоносном» походе на Новгород:

«Ежедневно от пятисот до тысячи и более новгородцев били, мучили, жгли каким-то составом огненным („составною мудростию огненною“, которую летописец называет „поджаром“), привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимою, и бросали с моста в воду целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части. Сии убийства заключились грабежом общим».

«Сие, — как говорит летописец, — неисповедимое колебание, падение, разрушение Великого Новагорода продолжалось около шести недель».

Поход на Новгород состоялся в 1570 году, и сразу же последовала расплата за безумие. Вновь у стен Москвы появился хан, на этот раз Девлет-Гирей из Крыма, бездумно оставленного ордынцам в погоне за легкой, как казалось, добычей на западе. Царь, «храбрый» в Новгороде, где лично творил и суд, и расправу, и грабеж, в новой опасной обстановке спасает шкуру, бежит в Александровскую слободу и дальше, а тем временем двадцать четвертого мая 1571 года в праздник Вознесения хан подступил к Москве и зажег предместья.

«Небо омрачилось дымом, поднялся вихрь, и через несколько минут огненное бурное море разлилось из конца в конец города… Народ, воины в беспамятстве искали спасения и гибли под развалинами пылающих зданий или в тесноте давили друг друга, но отовсюду гонимые пламенем, бросались в реку и тонули».

«Кто видел сие зрелище, — пишут очевидцы, — тот вспоминает об нем всегда с новым ужасом и молит бога не видеть этого вторично».

Даже Девлет-Гирей, обозрев с Воробьевых гор кучи дымящегося пепла, покрытые грудами обгорелых человеческих и конских трупов, не стал штурмовать Кремль и ушел от Москвы.

Любопытно, что, уходя, хан послал царю грамоту, в которой писал:

«Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе…»

Хан сдержал слово и в будущем, 1571 году, «не расседлывая коней», двинулся в набег. Но на этот раз, хотя царь и вновь убежал, встретил орду на Оке князь Михаил Воротынский. Встретил, обратил в бегство, настиг, умело применил артиллерию, заманивая врагов в места, где они валились грудами под огнем укрытых в засадах пушек. Из ста двадцати тысяч воинов хан увел едва двадцать, бросив знамя, шатры и обозы.

А что же победитель? Через десять месяцев после победы шестидесятилетнего князя по обвинению в чародействе связанного положили между двух огней, и сам Иван жезлом пригребал пылающие угли к телу потомка Михаила Черниговского, погибшего в Орде за то, что отказался поклониться символу Чингисхана! И жертву Орды, и ее победителя постигла одинаковая участь. «Ты служил отечеству неблагодарному», — заметил о Воротынском разорвавший с «неблагодарным отечеством» Андрей Курбский.

Конечно, трепетавший от страха безумец не мог простить того, кто спас его государство, его трон, а возможно, и жизнь…

Но всему приходит конец. Унизив страну, разорив народ, положив введением «заповедных лет» начало новому рабству, завершив бесчисленные убийства убийством сына и наследника, состоявший в седьмом браке тиран ушел. В начале 1584 года обнаружилась в нем страшная болезнь — следствие страшной жизни: гниение внутри, опухоль снаружи. Но еще за пять лет до смерти прозвучало над ним страшное пророчество Курбского: «…должны погибнуть со всем своим домом те, кто опустошает свою землю и губит подданных целыми родами, не щадя и грудных младенцев…»

Запомним эти слова — «погибнуть со всем своим домом»!

В дни, когда трое монахов пустились, миновав все еще страшную в своем звучании Ордынку, в рискованный путь, пророчество Курбского вроде бы уже сбылось. Поцарствовал и умер незлобивый, слабоумный Федор, еще при жизни его, по официальной версии, сам зарезал себя в припадке падучей малолетний Димитрий. На престоле царь иной крови. И никто не подозревает, что «тень Грозного усыновила» одного из трех божьих людей, верста за верстой удаляющихся от Москвы к теплым землям прежепогибшей украйны.

Никто. И спутники не подозревают.

Конечно, в чем-то он не такой, как все, как они.

Например, он не пьет.

За этим чувствуется гордыня, это раздражает.

«Мисаил же и Варлаам зело негодуючи на него, яко не пиет с ними, но творит себя яко свята».

Гордец! Да еще законопослушный. Это непонятно вдвойне. Ведь за кордон все вместе собрались, значит, и недовольны жизнью все. А одна из причин недовольства многих — нетерпимость нового царя к пьянству.

Увы, история повторяется!

Хронограф:

«Государь царь Борис Федорович корчемства много покусився, еже бо во свое царство таковое неблагоугодное дело искоренити».

Опять-таки досталось многострадальному Новгороду, который в порядке эксперимента был объявлен безалкогольным городом. Здесь закрыли все кабаки.

Один из иностранцев:

«Годунов старался истреблять грубые пороки своего народа… запретил пьянство и содержание питейных домов, объявив, что скорее согласится простить воровство и даже убийство, чем нарушение сего указа».

Сказано, конечно, крепко, а результат? «Грубые пороки» укоренились не в одном народе, сами иностранцы, любимые Годуновым, охотно пили и похваливали в воспоминаниях «русское вино», которое почтительно называли «аква вита» — живая вода. Вот и вышло в итоге: «покусився… искоренити, но не возможе отнюдь». Так меланхолично замечает современник.

А раз «не возможе», то и Варлаам «зело негодуючи» на трезвенника, возносящегося «яко свята». Каково ж было ему узнать вскоре, сколь велико тот собирается вознестись! Нет, никогда не признает Варлаам в непьющем высокомерце сына Грозного, будет с невиданным упрямством и бесстрашием разоблачать «расстригу» даже на троне, даже после смерти. Спасибо ему, он оставил много любопытных свидетельств.

Но до разоблачений еще далеко. Застольные трения сглаживаются самим «гордецом», что-то привлекает его в попутчике, типичном средневековом монахе, бродяге, пьянице и чревоугоднике, которого он великодушно простит, когда будет держать жизнь и смерть Варлаамову в своих руках.

А пока идут трое навстречу начинающейся весне. Путь не близок и не безопасен. Но, с другой стороны, чего бояться божьим людям, чьи скудные пожитки, включая Варлаамову флягу с «живой водой», вряд ли прельстят лихого человека? Да и чудотворная икона, и сан охраняют и открывают двери в домах добрых христиан, где монахов и покормят, и обогреют. А в дороге греют овчинные шубы, которым не то что сейчас — цена ничтожная. Недавно еще баран стоил пять-шесть денег. Деньга — полкопейки. Правда, истекший год внес в привычные цены поправки почти невиданные. За четверть — приблизительно двенадцать пудов — ржи, обычно стоившую около десяти копеек, стали просить рубль!