Никола Бональ - Толкиен. Мир чудотворца

Толкиен не был счастлив в старости: сперва ушел из жизни его верный друг, потом — жена, а сам он видел, как мордорцы неумолимо наступают на последний оплот Переднего края. В Оксфордском университете он высказал несколько колких замечаний по поводу все возрастающей моды на исследовательскую работу: о новых веяниях он отзывался как о «перерождении настоящей увлеченности и любознательности перед натиском «плановой экономики», при которой плоды долгих исканий заворачиваются в более или менее стандартную упаковку, точно формовочные сосиски, одобренные к употреблению в пищу популярной кулинарной книгой».

Пожалуй, только дети и радовали Толкиена на старости лет: один из них, Джон, служил кюре, двое других, Майкл и Кристофер, преподавали в университете, а Присцилла, самая младшая, трудилась в службе надзора за несовершеннолетними правонарушителями. Толкиен продолжал отвечать на письма своих читателей, не испытывая, впрочем, ни малейшей гордости от того, что они сотворили из него кумира. Вместе с тем, ему все никак не удавалось завершить «Сильмариллион»: он столько раз перечитывал и, не щадя себя, переписывал или выбрасывал в корзину написанное, что этому, казалось, не будет конца.

О жизни Толкиена можно в полной мере судить по его письмам, дневникам и интервью (в конце жизни Толкиен мечтал записать и распространять речь эльфов на долгоиграющих грампластинках). Житейские перипетии, войны, изменение облика английской провинции и традиционной «хоббитовской» природы — все это побудило К.С. Льюиса написать такие вот строки:

«Реальность вдруг стала превращаться в то ужасное, что породила его фантазия».

Решительно отвергая такое понятие, как аллегория, и считая его пустым и условным, Толкиен воссоздал в трех главных своих произведениях историю современного мира, сбившегося с пути истинного.

У Толкиена сложилось собственное представление о мироустройстве. И благодаря этому мировоззрению он, автор «Властелина Колец», кажется человеком довольно необычным для своего времени, когда другие писатели, как заметил Пол Джонсон, зачастую стремились во что бы то ни стало оказаться на переднем крае прогресса. Толкиен был человеком Иного мира. Он вполне мог бы сказать про себя словами Христа: «Ego non sum de hoc mundo» — «Я не от сего мира». Как человек он исповедовал традиционные ценности, а как университетский преподаватель — пытался привить своим студентам общественно–политические взгляды другого времени, вернее, даже другого тысячелетия. В этом смысле Толкиен был ярым реакционером, сродни маркизу де Франкери или Жозефу де Местру. Ценности, которые он провозглашал и отстаивал как человек, были, по сути, глубоко консервативными, если не реакционными. То были феодальные, патриархальные ценности западно–христианского средневекового мира.

Между тем, Толкиен совершенно не похож на идеолога–революционера — воинствующего консерватора или реакционера. Он прежде всего человек творческий, с богатым воображением, вдохновленный эпохой Средневековья, — временем иконографического и поэтического возрождения. Средние века, говорил Леон Блуа(18) - это пиршество поэзии. И Толкиен, вещавший на современном английском (впрочем, изрядно приправленном традиционной архаикой), был на этом поэтическом пиру как дома.

Будучи, как истинный англичанин, противником любой идеологии, Толкиен превзошел самого Берка: он решительно отвергал значение Французской революции, вознамерившейся раз и навсегда покончить с прошлым. С другой стороны, он напоминает эдакого анархиста, оправдывающегося за то, что его творчество встретило отклик и в кругах, для которых оно не предназначено априори (главным образом, американских леваков и прочих бунтарей–противозаконников 1960–х годов). Толкиен, в первую очередь, защищает жизненный уклад хоббитов и независимость малой страны (как тут не вспомнить древнюю Гельвецию) с ее маленьким храбрым народом, не желающим пасть ниц перед рыцарями ночи или борцами за «совершенствование», сплотившимися под железным венцом скверны. Маленький мир хоббитов олицетворяет насмешку над системой, которую клеймили позором всякого рода экстремисты–шестидесятники. Таким вот образом, как ни парадоксально, из Толкиена сделали анархиста и реакционера в одном лице (одного из тех, кого великий немецкий писатель Эрнст Юнгер окрестил «анархами», столь же похожими на анархистов, как монархи — на монархистов), иначе говоря — такого человека, для которого истинная мораль не имеет ничего общего с моралью установленной, а истинная политика — с политикой навязанной.

Оставаясь независимым писателем, Толкиен берег и свою независимость как преподаватель — не случайно лекции его очаровывали студентов, как баллады трувера, возвещавшего воскрешение усопших богов, древних нордических греческих и библейских традиций. И, разумеется, христианских — в общепринятом понимании слова. В этом смысле Толкиен, как и многие другие английские или французские писатели, сродни средневековому бунтарю, искушающему романтические умы великолепием времен минувших. В числе таких писателей — не только Уильям Моррис, Беллок(19) и Честертон(20), но и не менее достойный их соотечественник К. С. Льюис, а из французов — Леон Блуа, Вилье де Лиль–Адан(21) и Бернано(22). Все они одной закваски; в рамках Средневековья — четких и вместе с тем нечетких, размытых, но и ясных, — все они ощущали себя не в своей тарелке.

А вот как представляет нашего героя его биограф: «Толкиен, выражаясь по–современному, был «праваком», поскольку он славил короля и свою родину и не верил в то, что народ может управлять государством; а демократию он не принимал потому, что не видел в ней никакого проку. Однажды он написал:

«Я не «демократ», потому что смирение и равенство, эти чисто духовные понятия, извращаются теми, кто стремится их механизировать и формализовать, но не ради всеобщего смирения, а ради возвеличения повальной гордыни, подобно тому, как орк завладевает Кольцом Всевластия, вследствие чего мы оказываемся у него в рабстве».

Эта цитата любопытна во многих отношениях. Во–первых, в ней усматривается уловка, поскольку Толкиен не подпадает ни под один современный шаблон: он ни правый, ни левый; он вне системы искусственного расслоения общественно–политических воззрений, действующей вот уже два столетия. Строго говоря, Толкиен — ярко выраженный «ультра». Он за монархию в рамках феодального общества. В то же время, вышеприведенные строки свидетельствуют о платоновских воззрениях Толкиена на демократию. Для него, как и для Платона в VIII книге «Государства», демократия есть не что иное, как движущая сила анархии, опасная тем, что она рискует облегчить приход к власти тирана — «орка». Ведь фашизм и нацизм возросли на демократической почве, сложившейся в первой половине XX века, когда творил Толкиен; кроме того, это было время жесточайшей сталинской тирании, вершившейся именем народа, то есть «демоса».

Нынешняя демократия, разумеется, более прочна, но в чем ее можно упрекнуть, так это в диктатуре рыночной экономики, заклейменной тем же Дебором, и в пресловутой политкорректности, запрещающей любой спор о сути современного общества, переживающего глубокий кризис, который и порождает политических экстремистов вроде толкиеновских орков.

Что же касается добродетелей древнефеодального общества, то вот что по этому поводу однажды сказал Толкиен, выразив свое отношение к чинопочитанию:

«Если бы я обнажил голову перед сеньором, быть может, это не доставило бы ему никакой радости, зато я был бы тому очень рад».

Хотя он сказал это в шутку, в словах его прозвучала очевидная дань традиции. Впрочем, ритуально–почтительное отношение к старшим, восходящее ко временам античности, Толкиен пытается внушить нам и через «Властелина Колец». Так, облеченный бренной властью Арагорн смиренно преклоняет колено перед Гэндальфом, наделенным властью духовной — непреходящей. Поднявшись же с колена, он весь преображается:

«Когда же Арагорн поднялся с колен, все замерли, словно впервые узрели его. Он возвышался как древний нуменорский властитель из тех, что приплыли по Морю; казалось, за плечами его несчетные годы, и все же он был в цвете лет; мудростью сияло его чело, могучи были его целительные длани, и свет снизошел на него свыше»(23).

Толкиен высоко чтил не только монархию, но и религию (хотя кое–кому подобный союз армии и церкви не пришелся бы по душе). Он был христианином, причем христианином–традиционалистом. И его приверженность к христианскому вероучению и католической церкви была безоговорочной. Но это вовсе не означает, что вера служила ему единственным, незаменимым утешением: он избрал для себя строгие правила поведения, сводившиеся, например, к тому, что, прежде чем принять причастие, следует непременно исповедоваться; если же он не был готов к исповеди (а такое случалось нередко), то отказывался от причастия, что всегда приводило его в уныние.