Гирш Смоляр - Мстители гетто

Сотни и тысячи мужчин, женщин и детей уныло плелись по дороге. Волна, сорвавшая с мест этих людей, утратила первоначальную силу. Не осталось следа от торопливости первых дней, от желания во что бы то ни стало перебраться через болота и речки на пути, и даже от инстинктивного стремления укрыться, замаскироваться во время налетов вражеских стервятников в открытом поле. Детей уже не несли и даже не вели за руки. Они покорно, без слез и жалоб, тащились следом. Ноги отяжелели. Рубаха на теле, — а многие ушли в одной рубахе, — и та стала невыносимо тяжела. Люди с трудом переступали. Камешек, сломанная ветка на дороге казались непреодолимыми препятствиями и бессознательно обходились. А сколько раз люди падали и оставались на месте даже тогда, когда никаких препятствий на пути не было! Часто присаживались. К опустившимся на землю тут же присоединялись другие, не говоря ни слова растягивались и погружали лица в спаленную траву, чтобы хоть немного остудить жилку на виске, которая так лихорадочно билась и наливала голову свинцом. Кто-то всхлипывал, но никто не оборачивался, чтобы узнать — кто и почему?.. Затем снова поднимались и снова куда-то тащили разбитое тело, усталые распухшие ноги…

Куда?..

Впереди — враг. В Минске еще немцев нет. А Борисов уже занят.

Идущие пытаются свернуть направо, налево, но везде вырастают вражеские десантные группы. От них впервые был услышан клич смерти: «Юден — капут». Стало ясно — дальше итти некуда.

Не сговариваясь, не совещаясь, колонны стали поворачивать обратно на большой тракт. Проселками итти было иногда опаснее. Из танков с черными свастиками выглядывали наглые морды. Проносились грузовики, и на каждом из них надпись, раскаленным гвоздем вонзавшаяся в сердце, — «Нах Москау»… Иной раз машина останавливалась, и какая-нибудь пьяная морда изрыгала: «Не угодно ли с нами — в Иерусалим?»

Куда же итти?

Все явственнее доносился едкий дым разрушенного Минска. Там уже не осталось своего угла, куда приклонить голову. Да и как возвращаться туда, где каждый камень напоминает о вчерашнем счастье, которого больше нет, о родных и близких, которые куда-то ушли, растерялись по дорогам? А наши, повидимому, где-то далеко и добраться до них уже невозможно…

И вот группа людей сворачивает в сторону — в ближнем колхозе живет родственник. Авось удастся там переждать, покуда вернутся наши… Отдохнуть, притти в себя…

Остальные идут дальше, сами не зная куда и зачем.

Впрочем, заросший, со сгорбленной спиной человек, в котором трудно было узнать председателя профсоюза работников печати Белоруссии, — Иоэль Лифшиц кое-что знал. Из поездки в освобожденную Западную Белоруссию он как-то привез желтую заплату, которую сорвал с себя один варшавский еврей, перешедший советскую границу.

Еще не доходя до Пушкинской улицы, люди узнали: в городе хватают мужчин. Поблизости от того места, где когда-то была выставка, висело объявление:

«Мужчины в возрасте от 15 до 45 лет обязаны зарегистрироваться в полевой комендатуре. За уклонение — смертная казнь».

Тогда это еще звучало непривычно: смертная казнь!

Ужас этой угрозы сопровождал людей до опустевших улиц города, где на каждом перекрестке стояли гитлеровские молодчики, в стальных касках со своей эмблемой — мертвой головой — на них и с металлическими бляхами в виде полумесяца на шее. «Ком, ком хир!» — кричали они и уводили десятки мужчин — белоруссов и евреев, русских и грузин, юношей и седовласых стариков — в Дрозды, на поле, к речке, где тысячи, десятки тысяч — военнопленных и гражданских — попали в только что созданный концентрационный лагерь.

Со всех сторон — пулеметы и прожекторы. Около тридцати тысяч мужчин вынуждены были валяться на земле. Стоило кому-нибудь попытаться приподнять голову, сделать малейшее движение, чтобы лежать стало удобнее, как в самую гущу людей летели пули. Июльская жара выматывала последние силы. Люди тянулись к воде, но и там их подстерегала смерть.

Возле лагеря собирались тысячи женщин. Хлеба в городе не было. Гитлеровские мародеры все разграбили. Остались большие полуразрушенные склады картофельной муки и сиропа, люди научились стряпать из этого какие-то яства и носили их в лагерь. Невзирая на смертельную опасность, женщины пробирались в лагерь, чтобы передать своим несколько коржей из картофельной муки, бутылку с водой… Женщины приходили разыскивать отца, мужа, сына, брата, а если их уже не было, отдавали еду первому попавшемуся.

В страшной беде и опасности рождалась и крепла дружба, несмотря на то, что враг заслал в среду узников много «блатных» — уголовных преступников, которые пытались установить здесь кулачное право и разжечь национальную рознь. Из этого ничего не вышло, и гитлеровцы издали приказ: «Евреев отделить!» В лагере уничтожения, в Дроздах, было создано три лагеря: для евреев, военнопленных и прочих гражданских… Началась вакханалия розысков скрывающихся евреев и переодетых военнопленных.

Часто русские и белоруссы не отпускали своих знакомых евреев в другой лагерь. Они их прятали. А еврейские женщины приносили платье, чтобы переодеть военнопленных (иногда даже в женское платье) и спасти их.

Братская помощь, великая дружба народов, такая понятная и естественная для советского человека (этого гитлеровцы не смогли уничтожить даже в своем страшном концлагере), — эта дружба и породила начало, пока еще пассивного, сопротивления.

На пятый день все гражданские, кроме евреев, были из лагеря освобождены.

Из лагеря в Дроздах все чаще доносились автоматные очереди. Лагерное начальство приказало всем интеллигентам регистрироваться.

Лагерная стража погрузила на машины сотни и тысячи людей, а несколько минут спустя пулеметы громогласно известили, каким почетом пользуются интеллигенты, — особенно евреи, — у тех, кто сеял смерть и опустошение в нашей стране.

Горелик кончил Минскую консерваторию, и его бархатный голос часто ласкал наш слух. «Певец?» — удивились палачи и приказали Горелику петь. Горелик пел еврейские народные песни перед многочисленной, многонациональной толпой узников.

— Этот остается здесь! — решили рыцари ножа, которые уже знали о «концертах», предстоящих Горелику на Юбилейной площади… Вместе с остальными еврейскими заключенными он был потом переведен в минскую тюрьму, а оттуда — в гетто.

В тот день, когда оставшиеся в живых евреи были выпущены из тюрьмы, на улицах Минска появился приказ полевого коменданта о гетто.

Начиная со дня издания настоящего приказа, в городе Минске выделяется особый район, в котором должны проживать исключительно еврея.

Все евреи — жители города Минска — обязаны, после опубликования настоящего приказа, в течение 5 дней «переселиться в еврейский район. Евреи, которые по истечении этого срока будут обнаружены в не-еврейском районе, будут арестованы и строжайше наказаны. Не-евреи, проживающие в пределам еврейского района, обязаны немедленно покинуть еврейский район. Если в не-еврейском районе не окажется квартир, освобожденных евреями, жилищный отдел Минской Городской Управы предоставит другие свободные квартиры.

Разрешается брать с собой домашнее имущество. Кто будет уличен в присвоении чужого имущества, или грабеже, подлежит расстрелу.

Еврейский район ограничивается следующими улицами[1]: Колхозный пер. до Колхозной улицы, далее вдоль реки до улицы Немига, исключая православную церковь, до Республиканской улицы с прилегающими улицами: Шорная, Коллекторная, Мебельный пер., Перекопская, Низовая, еврейское кладбище, Абутковая ул., 2-й Апанский пер., Заславская улица до Колхозного переулка.

Еврейский район, сразу же после переселения, должен быть отгорожен от города каменной стеной. Построить эту стену обязаны жители еврейского района, используя для этой цели в качестве строительного материала камни с нежилых или разрушенных зданий.

Евреям из рабочих колонн запрещается пребывание в не-еврейском районе. Означенные колонны могут выходить за пределы своего района исключительно по специальным пропускам на определенные рабочие места, распределяемые Минской Городской Управой. Нарушение этого приказа карается расстрелом.

Евреям разрешается входить в еврейский район и выходить из него только по двум улицам — Апанской и Островской. Перелезать через ограду воспрещается. Немецкой страже и охране порядка приказано стрелять в нарушителей этого пункта.