Матвей Курилкин - Сын лекаря

Паниковать я не стал, а просто пошел назад по своим следам, благо были они глубокими и в лунном свете отлично просматривались. Паника начала появляться несколько позже, спустя полчаса, когда я обнаружил, что уже в четвертый раз прохожу мимо одного и того же приметного дерева, чей ствол на уровне пояса делился аж на три стволика меньшего размера. Я прошел еще один круг, чтобы убедиться. Действительно, мои следы замыкались, будто я появился прямо посреди рощи, и с тех пор несколько раз прошел по кругу. Костра не было. Как и палаток. Поддаться панике было легко, и я это сделал даже с некоторым облегчением. Я закричал и побежал куда глаза глядят. По очереди звал каждого из своих спутников, проклинал Андрея, который завел нас в это дьявольское место, даже плакал – все тщетно. Постепенно паника улеглась – не потому, что я успокоился, скорее, просто выбился из сил. Я перестал рассекать своим телом сугробы и замедлил шаг, потом вообще остановился. Кричать я перестал еще раньше – голос пропал, вместо воплей изо рта вырывалось натужное сипение. Мне казалось, что я блуждаю уже несколько часов, что скоро должен быть рассвет, но взглянув на небо, обнаружил, что луна не сдвинулась с места. Не знаю, были это какие-то шутки со временем или проблема в моем восприятии, но мне казалось, что с того времени, как я первый раз взглянул на небо, луна вообще не поменяла своего положения. Обессиленный, я уселся прямо в снег – теплый свитер намок от пота, изо рта вырывался пар, мне было так жарко, что я готов был снять пуховик, хотя и понимал, что этого делать не стоит. Спустя еще какое-то время (луна по-прежнему оставалась на месте) я, наоборот, почувствовал, что замерзаю. Промокшая одежда неприятно холодила тело, лицо стягивал мороз. Я заставил себя встать. Бежать не было сил, но я шел вперед, стараясь согреться, – безуспешно. Мне становилось все холоднее. Несколько раз я пытался ускорить шаг, но быстро выбивался из сил и снова останавливался. Ужасно мерзли руки и ноги, хотелось скрючиться в клубок, чтобы сохранить последние крохи тепла. Скоро я уступил этому желанию и опустился в снег, привалившись к одному из кривых деревьев этой проклятой рощи. Я сидел и мечтал только о том, чтобы согреться. Мне хотелось огня, я представлял себе языки пламени, представлял себе, что я вожу над ними руками и даже целиком залажу в костер…

Последнее, что я помню, – это ощущение тепла, переходящего в обжигающий жар. Мне доводилось читать, что замерзающему человеку может показаться, что ему очень жарко, что он горит, – но как тогда объяснить, что я видел языки пламени, которое охватывает сначала мои руки, а потом поднимается все выше, к самому лицу.

Может быть, это были галлюцинации, а может, все было на самом деле, в одном я уверен – в ту ночь я умер. Может быть, наутро друзья нашли мое замерзшее тело, а может быть, это был обгорелый труп – такой же, как тела тех бедолаг, которых находили здесь раньше. Я этого так и не узнал.

То, что было потом, было похоже на выход из комы. Думаю, это и было выходом из комы. Сначала я ничего не чувствовал – вокруг была чернота и в ней я. Никакие воспоминания меня не тревожили, я не пытался вырваться из этой черноты, не задавался вопросом, что происходит. Потом я начал слышать голос – голос был мужской, незнакомый, но я почему-то знал, что имя этого человека – Яков. Я старался выполнять все его указания, но по-прежнему не осознавал происходящего. Когда мне велели открыть рот, я открывал и послушно глотал жидкую кашицу, когда просили поднять руку или совершить какое-то другое простое действие, я выполнял и это. Я помню, как мне проверяли реакцию зрачков на свет, почему-то свечой, а не фонариком, – впрочем, тогда меня это тоже не удивляло. И больше ничего.

Воспоминания пришли неожиданно – однажды утром я проснулся и понял, что обстановка вокруг незнакомая. В поле зрения попадал только дощатый потолок со слегка закопченными стенами и край печки с фарфоровыми изразцами, как в краеведческом музее, вот только орнамент там был совсем другой, не имеющий ничего общего с русскими мотивами. С трудом приподняв голову, я смог увидеть край окна, состоявшего из мелких мутных стеклышек, переплетенных свинцовой оплеткой. Тяжелые бархатные портьеры темно-бордового цвета были отодвинуты в стороны и подвязаны толстыми блестящими шнурами, так что в комнате было достаточно светло – лучи солнца легко проходили сквозь мутноватые стеклышки. Однако рассмотреть обстановку комнаты я так и не смог. Усилие, чтобы приподнять голову, потребовалось запредельное, больше ни на что сил не хватило, и я снова упал на подушку. Я так устал от этого движения, что чуть не заснул от изнеможения, однако в этот момент я услышал, как где-то рядом со мной открылась дверь, и через пару секунд надо мной склонился человек.

– Как ты себя чувствуешь, Эрик? – спросил мужчина. Я узнал голос, и в голове сразу всплыло имя – Яков, и еще почему-то «отец», хотя на моего отца этот человек был совсем не похож. Вопрос его звучал участливо, но по интонации было понятно, что ответа от меня не ждут. Тем сильнее было удивление Якова, когда я с трудом прохрипел стандартный вопрос всех только что очнувшихся:

– Что со мной?

Лицо Якова осталось спокойным, но в глазах промелькнула дикая радость.

– Очнулся! – прошептал он, и по щекам его поползли слезы.

Потом Яков объяснил мне, что я долгое время пробыл без сознания после тяжелой травмы головы, что с тех пор прошло более полугода, и что мы переехали из столицы и теперь снимаем домик в глубокой провинции. Он никогда не уточнял, при каких обстоятельствах я получил эту травму, а я опасался слишком пристрастно выяснять подробности. Сначала боялся, что Яков поймет, что я совсем не тот, за кого он меня принимает, а когда понял, что любые мои странности будут списаны на последствия травмы, не хотел тревожить его явно тяжелыми воспоминаниями.

Я быстро восстанавливался. Уже через несколько дней я мог вставать с кровати, и тогда обнаружил, что мои воспоминания абсолютно не совпадают с реальностью. Прежде всего – тело. Я помнил себя восемнадцатилетним молодым человеком, чуть полноватым брюнетом с карими глазами и носом картошкой, в то время как большое серебряное зеркало в гостиной показывало болезненно-худого мальчишку лет четырнадцати, русоволосого, с голубыми глазами и породистым лицом, больше похожим на изображения со старых, дореволюционных фотографий. Честно говоря, я потом еще совершенно неприличным образом любовался этим лицом, так оно мне нравилось. Хорошо, что речь в полной мере вернулась ко мне несколько позже, чем я начал ходить, так что я не успел задать все те вопросы, которые могли выдать мою чуждость. Вряд ли это сильно изменило бы отношение Якова ко мне. Он-то видел перед собой своего сына, и даже самые горячие мои уверения в обратном не заставили бы его поверить в то, что я восемнадцатилетний пришелец из другого мира, занявший тело его сына. Впрочем, я и так еще долго демонстрировал полное отсутствие знаний об окружающем мире. Полнейшую неприспособленность к жизни Яков объяснял последствиями травмы и долгим кислородным голоданием. Он был хорошим врачом и прекрасно знал о роли кислорода в питании мозга, хотя и изъяснялся непривычными для меня терминами. Спустя время я и сам засомневался в своих воспоминаниях. Я вспомнил, как читал (еще в прошлой жизни) о случаях, необъяснимых наукой, когда пациент после клинической смерти начинал говорить на мертвых или и вовсе не существующих языках, или когда больной вспоминал подробности жизни какой-нибудь персоны, умершей несколько десятков или даже сотен лет назад… Но все же все эти люди не теряли свою собственную личность, их память только дополнялась новыми воспоминаниями. Мне же от прошлого владельца тела досталось только знание языка – ни памяти, ни навыков жизни в мире не осталось. Все это пришлось нарабатывать самому, благо Яков снисходительно относился к своему резко поглупевшему после комы «сыну».