Михаил Белозёров - Атомный век

Пленных притащили из‑за реки в запасную пулеметную ячейку. Были они мокрыми, несчастными, изголодавшимися, больными и худыми, как щепа. У одного, чёрного, бородатого, с наглыми глазами в спине была дырка, и он харкал кровью. В душе Берзалова ни с того ни с сего возникло дурное предчувствие. Ох, как он не любил это дурное предчувствие. Как он его ненавидел — всеми фибрами души. Сколько раз он попадал из‑за него в переделки, правда, к счастью, всегда и везде выходил без единой царапины, но с твердым намерением больше никогда не искушать судьбу. Хотя ещё в училище о нём ходили легенды, мол, Ромка — тот человек, которому во всём везёт. Бывают такие люди, встречаются в природе. Уникумы. Один на сто миллионов, а может, и на миллиард. Человек, с которым никогда не происходит ничего дурного. Даже в спорте. Если бы только от меня зависело? — порой суеверно думал Роман, разматывая бинты и снимая перчатки после очередной победы. Если бы знали, как это тяжело даётся. Тренер неизменно ликовал, публика неистовствовала. И только один он подозревал, в чём залог удачи — в ангеле — хранителе, которого он называл Спасом. Почему именно Спасом, он и сам не знал. Просто Спас, на русский манер. Догадывался, что, может, ошибся при медитации, в те времена, когда ещё занимался восточными философиями и был приверженцем Будды. Но потом и это ушло. Стало не до умствований, а Спас остался, и конечно же, он с ним не спорил, а всячески старался ублажить, предугадывая повороты его настроения, а настроение у него было примерно такое же, как и Берзалова. Неужели судьба снова приготовила подарок? Главное об этом не думать, а то начну бояться. Ну, Боже, пронеси меня и на этот раз!

— Суки… — словно между делом сказал прапорщик Гаврилов, — Игнатьева подстрелили… дурилки картонные!

— Игнатьева! — воскликнул Берзалов, с угрозой посмотрев на пленных. — Вашу — у-у… Машу — у-у! Что за дела‑то?!

— Мы их мирно окликнули, а они, дурилки картонные, хватились за автоматы…

— Гады… — беззлобно согласился боец по фамилии Рябцев с жутким шрамом, пролегающим от уха до рта, что делало его улыбку похожей на оскал сатира. — Мы им, товарищ старший лейтенант, поесть хотели дать, а они — и-и… ух!.. вроде как не русские, — и с угрозой замахнулся на пленных.

Теперь чаще стреляли, чем разговаривали, потому что всем всё осточертело: политикам — политика, военным — война, народу — голод, а всем вместе — то, что называется одним словом — атомный век, со всей вытекающей из этого безысходностью. И никто не хотел объединяться, все хотели быть первыми и самыми главными над всеми.

— Отставить — ь-ь… — лениво сказал Берзалов. — Разберё — ё-мся…

Раненому было всё до лампочки, похоже было, что ему и чёрт не страшен. Второй, похожий на студента, в чёрной спецовке, без воротника, явно сдрейфил, хотя и не подал вида, но Берзалов почувствовал, что от него волнами исходит горький, полынный запах неуверенности и страха.

— Да вы не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант, — так же между делом успокоил его прапорщик Гаврилов. — Легко подстрелили, его уже штопают.

Это была любимая поговорка старшего прапорщика Гаврилова. Любую процедуру, мало — мальски связанную с медиками, он называл штопаньем и латанием, не очень вдаваясь в суть медицинских терминов. Лицо у него было обыкновенное — рязанское, с носом — картошкой, кожа в складках, посеченная мелкими трещинами. На левой скуле, под ухом, белый шрам.

— Точно легко?.. — Берзалов так пристально посмотрел на пленных, что у молодого по лицу пробежала судорога, а глаза стали белыми — белыми, как у больной собаки, волна же запаха сделалась невыносимой — горько — кислой, на грани отвращения.

— Точно, йодом смажут, и будет, как новенький, — простодушно пообещал Гаврилов, улыбаясь при этом обезоруживающе, как няня в детском садике.

Берзалова это только бесило. Такая была натура у старого, испытанного жизнью пограничника, прибившегося к бригаде в одну из декабрьских ночей. Шёл он аж от самой южной границы, а как дошёл, одному богу известно — на одной воле. Но дошёл, без ног, без пальцев, и пошёл бы дальше в родной Псков, да Пскова больше не было, и стало быть, идти ему было некуда, вот он и остался. Подлечили ему гангрену, подштопали, подлатали, как он любил выражаться, кое‑что отрезали, совсем малость, и направили в третий взвод под командование Романа Георгиевича Берзалова, как к самому боевому и удачливому офицеру.

— Это меняет дело! — сказал Берзалов звенящим голосом. — Вашу — у-у… Машу — у-у! Значит, мы вас сразу не убьём! — пошутил он, но так, чтобы они ничего не поняли. Свои поняли, а больше никто ничего не понял. Пусть трясутся от страха, разговорчивее будут.

Убивать пленных, конечно, никто не собирался, но последнее время стычки приобрели ожесточенный характер по многим причинам, и главная из них та, что девяносто пятая отдельная гвардейская бригада специального назначения держала оборону очень удобного района в излучине между реками Нара и Протва, и вся Заокская низменность была перед ними, как на ладони. К тому же здесь находились огромные склады росрезерва, а значит, город Серпухов был лакомым кусочком во всех отношениях — старая — старая крепость ещё времён монголо — татарского нашествия. Ан, пригодилась! Во — первых, Серпухов не зацепила ни одна из ядерных атак, во — вторых, кастровые пещеры в округе дали возможность спрятаться всему личному составу, а в — третьих, первые полгода, когда радиация была особенно опасна и губительна, ветра дули совсем в другую сторону, и район в этом плане считался более — менее благополучным. Вот и образовался недалеко от Москвы своеобразный оазис, огромный треугольник с почти равными сторонами: Тула, Серпухов, Калуга. Первая послевоенная зима выдалась снежной и ветреной, всех радионуклидов вымела, размела по лесам, по болотцам и погребла в реках под толстым слоем ила. Поэтому и выжили случайно, поэтому на что‑то ещё и надеялись. Лотерея, счастливый фантик! Судьба на фоне атомного века! Геннадий Белов, у которого всегда водился медицинский спирт, со знанием дела объяснял: «Происходит естественный отбор генотипов людей, устойчивых к радиации. Что из этого выйдет, одному Богу известно. Может быть, через сто лет возникнет хомо — радиоактивнус, которому не будет страшная любая атомная бомба? Кто знает?» Тираду эту он обычно произносил под стопку спирта. Хорошо получалось — главное, со вкусом.

В душе Берзалов соглашался. Но когда? Когда этот «хомо» возникнет? Когда все передохнут? Уже были времена, когда погибшие плыли по Оке вереницами, а увечные умирали по городам и весям. Похоронные команды с ног сбивались. Долгие месяцы приходилось ходить и воевать в противогазах, даже спать в них. Самым большим дефицитом стали негашеная известь и хлорка. Геннадий Белов только и делал, что ворчал: «На сегодня хлорки… три бочки извели…» Всё это Роман вспомнил в мгновение ока, прежде чем принять окончательное решение: в штаб не тащить, допрашивать надо здесь, в окопе, пока ещё не очухались.