Эми Тинтера - Ребут

Она перевела взгляд с меня на Сорок пять и обратно. Девушка молчала на протяжении почти всех наших тренировок, так что я едва узнала ее лучше, чем в ее первый день как новичка, но мне показалось, что выражение на ее лице излучало благодарность. У моих учеников была лучшая выживаемость.

Я протянула нож офицеру шаттла, который одарил меня сочувствующим взглядом. Лэб был единственным офицером, которого я могла терпеть. Единственным человеком, которого я могла терпеть, если на то пошло.

Я заняла одно из маленьких сидений, выстроившихся внутри темного, безоконного шаттла, стянув ремни ниже своей груди и откидываясь назад. Я украдкой посмотрела на других ребутов, но все они с грустью смотрели на Сорок пять. Одна даже вытирала слезы с лица, размазывая кровь и грязь по своей щеке.

Низшие номера часто плакали. Сорок пять, наверное, плакал. Он был мертв только сорок пять минут, прежде чем подняться. Чем меньше времени ребут был мертв, тем больше человечности сохранялось.

Я была мертва 178 минут.

Я не плакала.

Лэб подошел к передней части шаттла и ухватился за край открытой двери, заглянув внутрь.

— Готовы, — сказал он офицеру, управляющему шаттлом.

Он закрыл дверь, и я услышала, как защелкнулись замки. Лэб сел на свое место, и мы оторвались от земли.

Мои глаза были закрыты до тех пор, пока я не почувствовала, как шаттл резко приземлился. Ребуты молча выходили на крышу, и я едва удержалась, чтобы не оглянуться еще раз на Сорок пять, пока замыкала шествие.

Я присоединилась к строю, снимая свою черную рубашку с длинными рукавами и оставаясь в тонкой белой майке. Прохладный воздух щекотал мою кожу, когда я перебросила рубашку через плечо, развела ноги и вытянула руки, словно пытаясь взлететь.

Однажды я видела, как летел ребут. Он спрыгнул с крыши пятнадцатиэтажного здания с распростертыми руками, потом ударился об землю и пытался самостоятельно перетащить свое изломанное тело. Он успел преодолеть примерно два фута, прежде чем они всадили ему пулю в голову.

Охранник, человек, от которого пахло дымом и потом, быстро обыскал меня. Он едва смог сдержать гримасу на своем лице, и я отвернулась, чтобы вместо этого посмотреть на небольшие здания трущоб. Охранники ненавидели касаться меня. Думаю, их это приводило в ужас.

Он резко повернул голову к двери, вытирая руки о штаны, как будто мог стереть смерть.

Нет. Я уже пыталась.

Охранник придержал для меня дверь, и я проскользнула внутрь. На верхних этажах центра находились кабинеты служебного персонала; я пробежала вниз несколько пролетов темной лестницы и остановилась на восьмом этаже, где находились комнаты ребутов.

Ниже было еще два этажа, к которым ребутам был разрешен доступ на постоянной основе, но, в основном, там находились медицинские исследовательские лаборатории, в которых я редко бывала. Время от времени им нравилось изучать нас, но, по большей части, они использовали это пространство для исследования человеческих заболеваний. Ребуты не болеют.

Я протянула свой штрих-код охраннику у двери, он просканировал его и кивнул. Мои ботинки почти не создавали шума по бетонному полу, когда я шла по коридору. Все девушки в моем крыле спали или притворялись спящими. Я могла видеть каждую комнату через стеклянные стены. Уединение было правом человека, а не ребута. Две девушки делят комнату, в которой находилось по две односпальных кровати, прижатых к стене. Комод в конце обеих кроватей и шкаф в задней части комнаты, чтобы разделять вещи — вот, что мы называли домом.

Я остановилась перед своей комнатой и подождала, пока охранник отдаст приказ кому-то наверху, чтобы открыть мою дверь. Только люди могли открывать двери после того, как они запирались на ночь.

Дверь открылась, и Эвер перевернулась в своей постели, когда я вошла внутрь. Она не спала последние несколько недель. Казалось, она всегда выглядела проснувшейся, когда я приходила после задания.

Ее большие зеленые глаза ребута светились в темноте, и она приподняла брови, молча спрашивая, как прошла миссия. Разговоры после отбоя были запрещены.

Я подняла вверх четыре пальца одной руки и пять другой, и она тихонько вздохнула. Лицо ее сморщилось от эмоций, которые я больше не могла пробудить в себе, и я отвернулась, чтобы развязать ремешок на своем шлеме. Я положила его на комод, вместе с моей камерой и коммуникатором, и сняла одежду. Затем быстро натянула спортивный костюм — мне было холодно, всегда холодно — и забралась в свою крошечную кровать.

Хорошенькое личико Эвер Пятьдесят шесть все еще выражало печаль, и я отвернулась, чтобы посмотреть на стену, испытывая неловкость. Мы были соседями по комнате четыре года, с тех пор как нам исполнилось тринадцать, но я никак не могла привыкнуть к эмоциям, изливавшимся из нее как из человека.

Я закрыла глаза, но звуки человеческих криков продолжали пульсировать в моей голове.

Я ненавидела крики. Их крики были моими криками. Первое, что я помнила после своего пробуждения как ребута, это пронзительный крик, отскакивавший от стен и звенящий в моих ушах. Я тогда подумала: « Ну что за идиот созда ет этот шум? »

Это была я. Я, вопящая как наркоманка, которая два дня не получала дозы.

Весьма неловко. Я всегда гордилась своей безмолвной стойкостью в любой ситуации. Единственная, кто держался хладнокровно, в то время как даже взрослые утрачивали самообладание.

Но в двенадцать лет, проснувшись в Мертвой Комнате больницы, 178 минут спустя получения трех пуль в грудь, я кричала.

Я кричала, пока они выжигали клеймо на моем запястье с моим штрих-кодом, моим номером и человеческим именем — Рэн Коннолли. Я кричала, пока они запирали меня в клетке, пока вели меня к шаттлу, пока ставили в строй с другими новообращенными мертвецами, которые тоже когда-то были детьми. Я кричала до тех пор, пока меня не привезли в Корпорацию Развития Репопуляции Человека или КРРЧ, в центр, и мне не сказали, что крик означал смерть. Человеческое поведение означало смерть. Неподчинение приказам означало смерть.

И тогда я замолчала.

— Как думаешь, на этот раз попадутся горячие парни? — спросила Эвер, когда я заправляла свою черную рубашку в штаны.

— Разве ты не считаешь Семьдесят два горячим? — спросила я, оборачиваясь и одаривая ее насмешливым взглядом. Ей нравилось, когда я так на нее смотрела.

— Он придурок, — сказала она.

— Согласна.

— Впечатление, будто у нас настал неурожайный период.

Я зашнуровала свои ботинки, искренний смех искрился внутри меня. Новые ребуты прибывали примерно каждые шесть недель, и это было время, которое многие воспринимали, как возможность познакомиться с кем-то.