Никита Красников - Альфа-версия

Спешившись, Берская бесшумно положила велосипед на траву и втиснула в глазницу монокль. Посторонних следов в пыли не было. Из-за забора доносились голоса, тюкал топор, поднимался дым из невидимой трубы. Дверь, очевидно, просто забыли закрыть по рассеянности. Она отвязала от багажника пеструю авоську, закинула ее на плечо, и крадучись, сжимая внимательную винтовку, приблизилась к калитке и скользнула внутрь.

В следующее мгновение ветер исчез, звуки ухнули вниз на две октавы, а все участники открывшейся за забором размеренной дворовой жизни замерли, как манекены. Пожилой длиннорукий мужик с топором, две тощие курицы у трансформаторной тумбы, светловолосый мальчик на крыльце и мясистая баба в белом халате, с поднятой в предостерегающем жесте рукой — все это застыло стоп-кадром на полудвижении, и даже воробей, вспорхнувший с забора, застрял в загустевшем воздухе, растопырив перья, а безусловным центром внимания и единственным подвижным объектом в этом натюрморте был огромный коричневый зверь с белыми клыками, который клубился по двору в неистовом беге, каждым прыжком отрывая здоровенный кусок у отделявшего его от Берской пространства. Старуха привалилась к забору, спохватившийся разум успел удержать на цепи смертоумелые руки, уже клацнувшие затвором и наводившие от бедра. Зверь брызнул опилками, поднялся в воздух, тяжелые лапы ударили ее в грудь. Она зажмурилась и ощутила на щеке жесткую мочалку горячего языка. Звук опять пришел в норму.

— …ашка! Сашка, нельзя! Фу! — кричала мясистая баба. Длиннорукий мужик опустил топор и развернул на шум остекленевшие глаза. Берская помахала ему рукой, пытаясь увернуться от радостного зверя. Мужик пробормотал что-то суровое и принялся мостить на колоде недобитое полено. Мясистая баба поспешала к ней вперевалку, вытирая ладони о халат. Берская поправила монокль и слабо улыбнулась:

— Ну Алена, ну разве можно такую собаку держать без привязи? А? Ну разве можно? — Она потрепала переполненного эмоциями Сашку по толстому загривку. Ее голос почти не дрожал. По большому счету они, конечно, правы, времена сейчас смутные. Алена на ходу всплеснула руками и затараторила:

— Наталь Борисовна! Вот так гости! Ну что же вы так, без стука, как вор какой-то? Здравствуйте! Испугал вас этот оглоед, да? Испугал, конечно! Вы на велосипеде, да? А вас Тимоня вчера вспоминал как раз, говорил, баба Наташа, баба Наташа…

Да уж, испугал, думала Берская, невнимательно кивая в ответ. В два счета мог бы лежать этот Сангуля с простреленной башкой…

Тимоня сидит у крыльца, вытянув ножки. Солнечный свет переплелся с ветром, распушил его белые волосики. Тимоня похож на одуванчик. Он склонил голову и глядит, прищурясь. Двор разбегается от него во все стороны, он такой широкий и загадочный. Чем ниже наклоняешься, тем он кажется огромнее. Ближние щепочки такие четкие, большие, на них видны все грубинки, а дальше они уже просто лежат, как такие белые штучки. Мама с бабой Наташей стоят у калитки далеко, там вообще не видно щепок. Сашка неугомонный снует туда-сюда, тыкается им в ноги. У бабы Наташи в руке черное красивое ружье, на ногах толстые ботинки, стеклянный глазик вспыхивает на солнце. Баба Наташа этой вонючке сегодня покажет. Только приклад какой-то слишком длинный. Идет так сначала ровно, расширяется, а потом просто вниз торчит, как палка. Тимоня щурит глазик. Если вот эту палку, этот обрубок вот так убрать, это будет в самый раз. Такие мелочи его всегда раздражали, он готов был часами колупать ваву, чтобы только все получалось складно. А что, мама сейчас и не заметит. Она вон что-то рассказывает, плещет руками справа налево. Вот как раз хорошая палочка, вот эта попрямее, с одного конца потолще, чтобы удобнее держаться. Тимоня нагибается, поворачивает голову.

У него возле уха примостилась, как спрут, темно-красная шишка чуть крупней кулачка. На ней кожа лоснится, волосы не растут, и лиловая жилка наползает с виска.

Тимоня обкусывает палку, придает ей на конце форму утиного носика. Он сидит боком к калитке и локоть не оттопыривает. И ничего-то она не заметит. Раз — он с силой втыкает палочку в ухо, пальчики белеют от натуги. В голове внутри слышно, как скрипят и раздвигаются хрящи. Сначала даже не обязательно точно попасть, все равно нажмется, что нужно. Два — поворот, больно. Глазки у Тимони стекленеют, на губах выступает розовый сок, и сквозь поблекший витраж утреннего мира проглядывает в скрещении торжественных аккордов и световых лучей Красивая Пушина…

Когда он ее впервые увидел, то даже чуть-чуть испугался, потому что не знал, с чем это можно сравнить. Запись его жизненного опыта была еще слишком коротка и хаотична, чтобы найти в ней подходящие ассоциации. Папа тогда хрустнул скальпелем, разламывая грудь пушистого кролика, и там внутри оказались потроха — такие ладненькие штучки, удивительно точно пригнанные, подобранные друг к другу по форме и цвету. А Тимоня как раз ковырял в ухе скрепочкой, и что-то такое царапнул, а потом сразу что-то такое подумал…

…было, как вспышка. Ажурная сеть мерцающих потоков расплескалась без границ, и в ней запуталось все-все на свете, каждый человек, каждая пылинка, и даже он сам, мелкий мальчик-одуванчик, разглядывающий вскрытого кролика где-то в домике в июле на планете в галактике во Вселенной. Но в то же время остался виден и белый операционный стол с лежащим на нем кровавым пушистиком — так рисунок на обоях проступает сквозь цветную проекцию слайда. Два впечатления намертво спаялись в одно, кроличьи потроха сложились с паутиной световых туннелей, и совокупная гармония обеих конструкций сверкнула ему в глаза, как бритва, поранив его сочную душу, а глубокий порез сразу же заполнился восторженной водой внутренних слез, и эту приятную боль он очень крепко запомнил. И с тех пор начал ее так называть: Красивая Пушина.

Тимоня напирает ладонью на щепку, протискивая ее глубже в череп. Конечно, орудие толстовато, но зато уж точно не сломается. Он видит, как сверкающий клин надвигается на Красивую Пущину, которая по мере его приближения начинает крутиться все быстрее, а с ее поверхности срываются и уходят в пустоту шелестящие шары потревоженных слов. Буквального смысла многих из них Тимоня не понимает, но все равно любит за ними подсматривать. Они проскальзывают, как кометы, оставляя в пространстве хвосты эмоций. Он любит слово РЕКУРСИЯ, ему в этом слове слышится какой-то веселый розыгрыш, обман, полузапрещенный приемчик в игре, который у всех вызывает смех. Он любит слово ИДЕАЛИСТ — это такой стройный деревянный мальчик с очень серьезным лицом, весь почерневший и потрескавшийся от времени; у него в голове проектор, а вместо глаз маленькие зеркала, повернутые внутрь, и формой рта он отчасти похож на Тимоню. А слово SURF вообще классное, такое шуршащее, молодое, за ним наблюдать любопытно, оно как проводник, всегда что-то новое покажет.