Алла Гореликова - Змеева дева

— Змеевка. Ишь, кожа в обтяг, ну и блядский же прикид.

— Всегда хотел вблизи поглядеть.

— Только поглядеть? А я бы и трахнул.

— За тварями не доедаю.

Голоса путаются, свиваются в копошащийся клубок тухлых червей. Тошнит. Больно. И пусто.

— Отлежится. Смертельного тут вроде ничего. Как вы исхитрились захватить живую змеевку?

— Сама на голову свалилась. На ошметки своей твари, если уж быть точным.

— В самое дерьмо, зато мягко. Слышь, комиссар, а эти новые заряды — вещь! С одного выстрела… Эх, побольше бы нам таких, быстро бы тварей выбили!

— Будут.

Темнота вокруг мутно колышется. Тошнит. И пусто.

Белые стены, человек в белом халате, и еще один, в мятой зеленой форме. Где она, кто она? Шевелиться больно, дышать неудобно — грудь стягивает тугая повязка. И чего-то привычного, естественного, как дыхание — нет. Странно и страшно.

— Гляди, док, смотрит. Эй, ты как, очухалась?

Не знаю. Нет. Чего-то не хватает.

— Хорошо, значит, точно на поправку.

Смотреть тяжело, начинает болеть голова.

— Звать тебя как? Док, ты что ей вколол, снотворное? Нет? А чего она глазки схлопнула и молчит, гордая, что ли?

— Не мешай работать. Больная она. В тяжелом состоянии.

Под закрытыми веками пляшет огонь. Горит лес, бьет в лицо жгучий дым, и почему-то это хорошо. Правильно, тепло и радостно.

Ноги держат с трудом, подгибаются, до туалета по стеночке — долго и муторно. И вечно крутится рядом кто-то в форме. Крутятся. Разные.

— Док, она вообще нормальная? Хоть слово сказала за все время?

— Может, она вообще не человек.

— А кто?

— Змеевка.

— Погодь, разве они не люди?

— А кто знает? Их раньше не захватывали, наша первая.

— Дык это… в штаб надо?

— Нету штаба, дядя. Сожгли. И связи нету.

— Так, замолчали все, и лишние вон. Развели тут консилиум. Человек она, это я вам как врач говорю. Обычная девчонка, физически отлично развита, здорова, думаю, умственно и эмоционально тоже все было в порядке до гибели ее змея.

— Ага, значит, правду говорят, что эти твари змеевкам мозги выжигают?

— Точных данных нет, но я бы не сказал. Тут картина эмоционального сверхторможения, а не выжженных мозгов. Последствие шока.

— Трахнуть ее разок нормальным мужиком, а не тварью…

Голоса слишком громкие, резкие, неправильные. Сливаются в неровный гул, бьются в уши, а внутри — пустота.

Землянка в лесу, терпкий запах осени, редкие проплешины неба сквозь еловые лапы. Дни тусклые, похожие один на другой. Ничего не хочется и ничего не волнует. Иногда приходят мужчины. Кто-то из них груб, а кто-то нежен, но ни один не заставил скучать по нему. Все они — как тень, слабый отголосок чего-то настоящего.

— Жаль, нет возможности сравнить эту с другими. Или хотя бы расспросить. Интересное исследование можно было бы сделать…

— Чего исследовать, баба как баба. Ледышка только, ну да на безрыбье сгодится.

— Ледышка… Есть, видишь ли, версия, что змеевку связывают со змеем эмоционально, подкрепляя постоянным физическим контактом…

— Трахом, что ли?

— Не знаю! Проберись на змейскую базу и посмотри сам. А слабо, так не перебивай.

— Ладно, док, чего ты. Мне, может, просто обидно, что расшевелить ее не могу. Давай, чего там про контакты? Хочешь сказать, у нее короткое замыкание в мозгах случилось?

— Хорошее сравнение. Да, можно сказать и так. Так вот, вы тут со своей вялотекущей войной этого не помните, но для змеев отбирают обычных девочек. Семь — десять лет оптимальный возраст. И представь себе, в лояльных правительству районах дочь-змеевка считается за честь. Опять же компенсацию родителям выплачивают.

— Тьфу, гадость! Чтоб я вот так свою дочку твари отдал?! Ну ничего, с этими новыми снарядами мы их наконец-то выбьем.

— Новые вылупятся. Равновесие сил, замкнутый круг. Здесь нужны какие-то нестандартные подходы. Почему и жалею, что эту не расспросишь. Мы слишком мало о них знаем.

— А хорошо бы найти, где эти твари вылупляются. И бомбой…

— Деревня. В столице они вылупляются, в армейском питомнике. Охраняемый объект номер два, после Дома правительства. Не подобраться. Ладно, пошел я. А ты будь с девчонкой поласковее, может, все-таки оттает.

Снится огонь, чистое небо над головой, а внизу — дым. Странные, хорошие сны. Теплые. Снятся огромные, затягивающие, как в пропасть, черные глаза — у людей таких не бывает. Тугие объятия — руки здешних мужчин так не обнимут! Снится голос в голове: «Моя».

А утром — пусто.

Некому ответить: твоя, твоя, твоя…

— Забрюхатела?! Еппп…

— Ты не знал, что бабы иногда беременеют?

Этот мужчина не хуже и не лучше других, но все-таки, когда он держит за руку, становится легче. Спокойнее. Тянущая боль скручивает внутренности, ощущение — будто безумная прачка выжимает тебя вместе с бельем.

— Тужься, дура!

Под закрытыми веками — полуденная белизна неба, чистая, ослепительная. А потом ее сменяют черные глаза, огромные, нечеловеческие, надвигаются, затягивают, и тебя больше нет, и ничего нет, только кружится в темном туннеле сухой листок…

Крик. Глаза открываются сами, тело само вскидывается, крепкие руки давят на плечи:

— Лежи, не дергайся. Вот она дочка, держи.

— Ишь ты, сосет. Вот же чучелко!

— Поздравляю… папаша!

Глаза у дочки черные, глубокие, серьезные. Когда сосет, телу вспоминается странное: как будто порхают бабочки, задевая крыльями сердце. «С-ссе-е», — вырывается сквозь зубы, и больно щемит в груди.

— Во-оздух!

— Чертовы твари, нашли!

— Заряжай! Сейчас мы его…

— Чего столбом стоишь, дура, дуй в укрытие!

Расселина ослепительного неба над узкой лесной дорогой, и в небе — серебряный проблеск. Стремительный, сверкающий, СВОЙ! Рвется крик сквозь позабывшее слова горло: вернись, я здесь, мы здесь! Широкий разворот над лесом. Выстрелы, грохот, треск, огонь, дым.

Плачет дочка.

Надсадный кашель над ухом, хрип:

— Хватай мелкую и дуй к реке. Сгорим все нахер здесь, ветер на нас. Слышишь? Поняла?

Плачет дочка, невесомые бабочки щекочут крыльями сердце, и рождается в груди странное, непривычное, звериное: не отдам! Моя!

— К реке, давай, дура, бегом!

Треск, дым, крики за спиной. Проблеск картинки перед глазами: внизу горит лес, в расселине лесной дороги мечутся крохотные фигурки, разворачивая гранатомет с дурацким длинным стволом, чуть дальше — серебристая полоска реки, затянутая спокойной дымкой. Туда огонь не дойдет.